Дурные деньги - [39]

— Что еще сделать, тетя Маня? — спросила Ниночка.

— Что сделать? Вот я сейчас курам замешу, а ты им вынесешь.

Она намяла в ведре размоченного в воде хлеба с вареной картошкой и подала ведро Ниночке.

— Выложишь в корыто на дворе.

Ниночка вышла во двор, поманила кур, и они сбежались к ней, заполошно кудахтая и бестолково толкая друг друга, — проголодались, видать, на подножном корму. Ниночка подумала, что они нанесли, наверное, яиц и надо бы их вынуть из гнезд, но, где эти гнезда, она не знала, а шарить по двору, по темным углам и по застрехам, собирая на себя паутину и мусор, обтирая пыль, ей не захотелось. «Ладно, — решила она, — не до яиц сейчас».

Во двор выглянула Маня.

— Надо бы, дочка, теленка вывести. Не знаю, справимся ли мы с тобой. Вон он какой у вас. Мишка! Мишка! Мишенька!..

Маня подошла к хлеву и стала гладить теленка. Тот вытянул навстречу ей свое зеркальце, замычал просительно.

— Сейчас, сейчас выведу, — пообещала Маня и сняла с гвоздя веревку.

Оказавшись на воле, теленок взмыкнул, взбрыкнул и помчался галопом вдоль проулка, увлекая Маню за собой.

— Тихо, Мишенька, тихо! — уговаривала та его. Куда там! — застоялся Мишенька.

Вернулась Маня запыхавшаяся, растрепанная. Она привязала-таки Мишку к тычке, а Ниночке велела напоить его.

Ниночка вынесла ему пойло, и Мишка едва не пролил его, нетерпеливо сунувшись в ведро. Сосал он пойло долго и смачно, а Ниночка думала о том, как много хлопот доставляют животные людям. И напоить их надо, и накормить, и уход за ними требуется. И все это изо дня в день, непрерывно, годы и годы — всю жизнь.

Дома Ниночка спросила:

— Тетя Маня, вы животных любите?

— Кого? — не поняла Маня.

— Животных — коров, телят…

— Люблю, доченька. Сейчас уж мне не под силу корову держать. А раньше держала. И одна держала, пока сил хватало. Как только ее, бывало, не назовешь! Все по-ласковому, по-хорошему. Вот и на ферме у меня были — Милашка, Буренка, Красавка… А одна была — Графиня, важная такая, степенная. Сколько уж лет прошло, а всех помню. Все до одной перед глазами стоят.

Печку скрыли в одиннадцатом часу, когда отец еще спал.

— Пусть выспится, — сказала Маня. — Он ведь две ночи без сна — шутка ли! Печку мы истопили, куры накормлены, теленок на привязи… Я вот за грибами сбегаю, а после обеда опять к вам приду.

— Тетя Маня, возьмите меня за грибами, — попросилась Ниночка. Ей не хотелось оставаться одной, она, как ребенок темноты, боялась теперь одиночества.

— Пойдем, дочка, пойдем, — тут же согласилась Маня. — Только вот отца надо бы предупредить.

— Я ему записку оставлю.

— Ну-ну…

Пока Ниночка писала отцу записку, пока одевалась, обувалась для похода в лес, Маня сбегала домой за корзиной.

— Мы далеко не пойдем с тобой, — говорила Маня, когда они выходили задворками на дорогу. — Грибов много нынче, мы с краю наберем за милую душу.

Шли они полузаросшей дорогой, и справа от них тянулось дозревающее поле овса, а слева темнело стерней убранное клеверное поле. Дальше желтели еще какие-то поля, и все их широким полукругом опоясывал лес.

Маня продвигалась вперед мелкими, частыми шажками, и Ниночка, пристроившись к ней сбоку и чуть сзади, без труда поспевала за ней.

— Я, дочка, когда на пенсию вышла, долго не могла привыкнуть, что мне на работу не нужно идти. С утра соберусь вот так за грибами, похожу по лесу час, другой — и забудусь. И тут как ударит мне в голову: а скотина-то! Аж холодею вся: опоздала, старая! Подхвачу корзинку — и бегом. И уж на бегу приду в себя, вспомню, что не надо торопиться никуда… Теперь-то такого не бывает со мной, привыкла. Человек ко всему привыкает, это ему от природы дадено. Раны и на теле, и в душе заживают — время только нужно. Когда Иван мой помер, я думала спервоначала: и не встану больше. Ребятишек вспомнила, поднялась кое-как, а саму шатает, словно пьяную. Дело хочу сделать, а руки не делают — как будто чужие они, не мои. Спасибо, люди добрые помогли, не оставили одну. Хуже всего в горе одной остаться… С тех пор, ежели у кого несчастье в деревне, я первая бегу. В войну почти в каждом дому побывала. Мне легче тогда пришлось, чем другим бабам. Я уж к тому времени притерпелась без мужика-то…

В чистом пространстве неба возник шарообразный гул, он быстро вырастал, надвигался. Маня перекрестилась на ходу. Ниночка заметила это ее скорее невольное, чем осмысленное движение.

— Тетя Маня, это самолет.

— Боюсь я их, дочка. Часто они летают теперь, а все не по себе делается, когда услышу. Особенно ночью — сердце так и забьется. Не за себя, дочка, страшно — я уж свое прожила, за людей страшно. Архаровцы мои вон ничего не боятся — знай в карты дуются да музыку свою слушают. Мы, говорят, тетя Маня, приехали грани стирать между городом и деревней. Слава богу, говорю им, когда вы их сотрете, меня уже в живых не будет. А про себя думаю: если бы да мой Иван был жив, что бы он сказал? Горячий он был человек, несдержанный. Он бы этих работничков до самого города с кнутом гнал… Помню, из района в наш колхоз начальник завился — прыткий, картавый, не говорит, а горох сыплет. Пошел по-своему указывать да переуказывать. Мой-то слушал, слушал его, а потом подозвал к себе конюха, Федора Шальнова, и велел Кобчика запрягать, жеребца. Федор запряг, подъехал, муж подхватил начальника под мышки — и в тарантас. А конь-то злой был — дьявол, а не конь. И понес он того начальника во весь мах. На другой день снимать приехали Ивана, а колхозники горой за него. Бились, бились — так ничего и не добились…