Дурные деньги - [38]

— Увидела в окно: проехал на велосипеде, — объяснила она свое появление. — Как там?

— Получше, — ответила Ниночка. Приход Мани обрадовал ее.

— Ну, слава тебе, господи! Все полегче на душе-то. Худые думы-то, они ведь и руки путают… Вот что, дочка. Давай печку затопим с тобой, пусть отец поспит, отдохнет. Он ведь испереживался весь — знаю я его. Мягок уж он больно, добр, а в жизни мягким и добрым опора нужна. Вот Клавдия-то и была его опорой… Ой, что я рассиживаю как барыня!

Маня подхватилась, легкой своей, скользящей походкой выбежала за дверь, а через несколько минут вернулась с охапкой березовых дров. Ниночке было неловко сидеть без дела, она поднялась навстречу ей:

— Тетя Маня, я вам помогу.

— Ладно, дочка, ладно. Печку я сама затоплю, а ты с одним ведерком по воду сходи.

Стараясь не греметь, Маня опустила дрова на пол перед печью, подала Ниночке пустое ведро.

До колодца было метров сто. Подходя к нему, Ниночка услышала позади себя треск приближающегося трактора. Колесник — голубой, как детская игрушка, новенький — показался в улице, когда она переливала воду из бадьи в ведро. Подпрыгивая на выбоинах, трактор быстро приближался, и вдруг Ниночка увидела сквозь отсвечивающее стекло кабины смутно-невыразительное лицо Кольки Семигина. Делая вид, что ей тяжело, она опустила ношу на землю и, пока трактор не промчался мимо, оглашая утро резкими, как выстрелы, хлопками, держалась, изогнувшись, за дужку ведра. Только потом она почувствовала, как обескровело ее лицо, а под сердцем возник и медленно растаял комочек холода…

Маня Пирогова вовсю уже хозяйничала в доме, и Ниночка удивлялась, как быстро и бесшумно она движется, берет, переставляет с места на место нужную ей посуду. Оставшись опять не у дел, Ниночка беспомощно огляделась и попросила у Мани еще какую-нибудь работу. Работа, конечно, нашлась — чистить картошку. Так вдвоем — одна споро и ловко, другая не слишком умело, но старательно — повели они к неблизкому еще концу обычные домашние хлопоты. Маня, конечно, разговорилась, и начала она опять со своих «архаровцев», которые раздобыли где-то «бомбу» с яблочным и хотели с нее начать рабочий день, но она отобрала у них бутылку, дав, однако, слово вернуть ее после работы.

— Я потихоньку воспитываю их, — рассказывала она, нарезая для супа очищенную Ниночкой картошку. — Никого они не боятся — ни председателя, ни бригадира, а меня немного слушаются. Видно, не совсем еще одичали… Они все сыновьями меня попрекают. Почему, говорит, их в город отправила? Они, дескать, должны в колхозе работать, а не мы, городские. Я, конечно, им не поддаюсь, а у самой сосет ретивое: правда ведь иха здесь! Конечно, сыновья мои должны работать в колхозе, а не сторонние люди. Они ведь к земле и слепы и глухи. Дай им полную волю — они в распыл тут все пустят. Нет, сыновья мои не такие, что Шура-Александр, что Юра-Юрей. Я не гнала их от себя, да ведь разве их удержишь. Норовом они в отца пошли — только тот его в колхоз направлял, а они — из колхоза. Мы, говорили они, мама, работать любим, но за работу свою сполна получать хотим. Что я им могла ответить? Им жить — им решать… Теперь поздно их обратно тягать — семьями обзавелись, детишками обросли. Воспитание у детей, внуков моих, городское. Летом, в отпуск, привозят их, а я любуюсь ими, дивуюсь, какие они смышленые да бойкие растут… Разве бы я не рада была хоть одного из сыновей при себе оставить. То-то бы не одна жила, горемычная…

— Тетя Маня, а ты бы поехала жить к ним?

Ниночка приспособилась к новой работе — оберегая повязку на правой руке, левой, здоровой, мыла в теплой, только что вынутой из печи воде горшки и плошки, тщательно протирая их мокрой тряпкой.

— Жить к ним? — переспросила Маня в раздумье. — Да ведь звали они меня, дочка. Оба звали. Ездила я с внуками нянчиться. И к Шуре ездила — Александру, и к Юре-Юрею. Не прижилась ни у того, ни у другого. Душа там томится, руки не знаю куда девать. И потом, я ведь грибница да ягодница. Заядлая! Вот сейчас управлюсь у вас — в лес побегу за грибами. А там, в городе, какие грибы? Какие ягоды?.. И еще я им сказала, сыновьям: отец ваш там похоронен, а я к нему навеки привязана, пока сама в могилу не лягу… Вот гляди, дочка, могу ли я в город-то уехать. Это вам, молодым, легко уезжать, нам, старикам, одна дорога осталась…

— Тетя Маня, вы еще не старая.

— Я-то не старая? Да мне, дочка, уж сто лет! Я столько всего пережила — другим на две жизни станет. Правда, на вид-то я не больно еще старуха. И ноги-руки справно служат, не жалуюсь. Да ведь помирают-то не только от старости и болестей — от тоски, бывает, помирают. А на меня другой раз такая тоска нападет — и щемит, и щемит — хоть ложись и помирай. Не знаю, отчего, так бывает. Наверно, от одиночества. Я ведь всю жизнь с людьми была, привыкла. Дом-то вон какой у меня — на две семьи хватит. А останусь в нем одна — и куда себя деть, не знаю. Хожу и хожу из комнаты в комнату, места себе найти не могу…

Маня поставила в печь суп. Задумалась, опершись на ухват и глядя на умирающее пламя. Стояла она так долго, словно заколдованная немощной пляской слабеющего с каждой минутой огня.