Дурная кровь - [33]

Она сидела на постели, обхватив голову руками. Из кухни доносился запах еще тлевшего очага, немытой посуды и затхлости, а также свежего ночного воздуха, проникавшего сквозь щели старых, потрескавшихся дверей кухни. Глядя сквозь низенькое окно в ночь, изрезанную силуэтами деревьев и оград соседних домов, она почувствовала, что мысль о героическом, жертвенном поступке все сильнее овладевает ею. Ведь самопожертвование ее необыкновенно; мало того, что она соглашается пойти за неровню, за нелюбимого, — она выходит за сущего ребенка. Такая жертва, несомненно, удивит и изумит всех. В глазах людей она не только останется на прежней недосягаемой высоте, но поднимется еще выше, наперекор всем, кто ожидал и наверняка надеялся, что она наконец будет сломлена и станет такой, как все.

На другой день она так торопилась скорее осуществить задуманное, что чуть свет разбудила тетку и послала ее к отцу: она согласна. Не только тетка и мать, но и сам эфенди Мита были поражены. Не смея поверить, он сам отправился в дом к тетке. На его невыспавшемся и встревоженном лице Софка прочла радость и изумление. Ее снова обдало запахом пота, немытого тела и лохмотьев. Она поднялась, поцеловала отцу руку и, искренне раскаиваясь, что вчера его так расстроила и взволновала, пробормотала:

— Прости, папенька, я не знала…

Он неподвижно стоял, глядя на нее испуганными глазами: а что, если…

Чтоб окончательно убедить отца, Софка должна была выдержать его лихорадочный взгляд. По ее ясному, открытому взгляду отец понял, что это правда, что она и впрямь решилась. Он обнял ее и, потрясенный, целуя ее волосы, едва мог проговорить:

— Спасибо, доченька! Спасибо, Софкица!

Софка горько расплакалась; по тому, как отец дрожащими руками обнимал ее голову и целовал ее волосы, было видно, как он переживал, что, получив возможность стать прежним эфенди Митой, в глазах своей дочери, своей Софки, он потерял все — и любовь и уважение. Лишь бы она сжалилась над ним и не презирала бы его, а жалела. И, оплакивая себя, он взволнованно обнимал дочь, целовал ее волосы и бормотал:

— Спасибо, Софка! Спасибо, доченька!

Софка чуть не зарыдала в голос; заметив это, он быстро отошел он нее.

Словно вознаграждая себя за только что пережитое унижение, он, как только вышел из комнаты, где была Софка, начал размахивать руками и, засучивая рукава, стал своим высоким и тягучим голосом отдавать приказания:

— Пусть Аритон сходит за сватом. И пусть газду Марко пригласит вечером на Софкин пропой. А вы, — это относилось к женщинам, — идите в дом, готовьте там все, что надо!

И он поспешно, словно убегая из дома, а на самом деле от Софки, скрылся из виду.

Но Софке некогда было об этом думать. Она быстро взяла себя в руки и встала. Зная, что самое трудное начнется теперь, когда придется быть на людях, она прибрала постель и комнату: ежеминутно будут входить соседи и родственники якобы по делу, а на самом деле для того, чтобы посмотреть на нее и по ее лицу и поведению определить, как она себя чувствует.

Первой ворвалась тетка. Надевая на ходу колию, торопясь выполнить распоряжение эфенди Миты, она поздравила Софку:

— Поздравляю, Софка!

По ее голосу Софка поняла, что не только тетка, но и вся родня были уверены, что раз эфенди Мита дал слово газде Марко, Софка принуждена будет согласиться. Но все же они не думали, что она так легко на это пойдет и даже сама добровольно изъявит свое согласие. Как она и предполагала, весь день ее ни на минуту не оставляли в покое. То и дело кто-нибудь прибегал и заглядывал к ней, даже дети. Но это было к лучшему. Беготня и суета настолько ей надоели, настолько утомили и притупили ее сознание, что, когда наступил вечер и ей принесли платье, мыло, иголки, гребни и, разложив все перед ней на стуле и подоконнике, оставили ее перед большим зеркалом с зажженными свечами одеваться и наряжаться к сватовству и пропою, это нисколько ее не взволновало. Софка стала одеваться и наряжаться словно кому-то назло. Стянула платье на талии так, что оно чуть не лопнуло; тесную безрукавку застегнула на одну нижнюю застежку, так что грудь была свободна; полные плечи и налитые, пылающие руки поблескивали сквозь рукава тонкой рубашки.

И когда поздно вечером пришли и сказали, что свекор приехал, и они с теткой пошли в их дом, она и тут не испытала никакого волнения. Она так устала после вчерашней ночи и сегодняшнего дня, так отупела, что ко всему была совершенно равнодушна. Ничто ее не волновало. Она спокойно вошла в дом, ее не тронули ни ряды освещенных окон, через которые потоки света лились на веранду и лестницу; ни объятия и поцелуи женщин внизу на кухне. И даже когда уже глубокой ночью пришла пора идти наверх целовать руку свекру и принимать от него подарок, она и туда отправилась совершенно спокойно. Так же спокойно, холодными губами поцеловала руку свекру, затем отошла в сторонку и стала ясным, сосредоточенным взглядом разглядывать своего нового «папеньку».

Он восседал на сложенной вдвое подушке, расставив ноги, опершись руками о колени; справа сидел эфенди Мита; перед ними стоял низенький стол, уставленный закусками и лакомствами (ужин должны были подать позднее). Марко был в грубых сапогах с крепкими шпорами развилкой; над сапогами ясно и четко выделялись его круглые колени в суконных штанах. Пальцы у него были толстые и короткие, с морщинистой, но чистой белой кожей. На одной руке сверкал крупный золотой перстень. Ворот у минтана и безрукавок он, видимо, никогда не застегивал: мешали торчавшие на груди волосы. Лицо у него было еще свежее, только у глаз и рта залегли морщинки. Рот был не столько большой, сколько полный и мясистый, борода овальная, бритая шея короткая и толстая. От всей его фигуры веяло какой-то дикой силой.