Дурная кровь - [24]

Но когда стали появляться его посланцы, причем не один, а уже третий и четвертый, мать испугалась, решив, что эта внезапная нежность вызвана болезнью. Наверное, он тяжело заболел и, предчувствуя скорую смерть на чужбине, в одиночестве, хочет этим как бы приблизиться к ним, дать им понять, что, хотя он и оставил их, они ему дороже всего на свете. И Софка видела, что мать, уверенная, что отец лежит при смерти и потому, как бы прощаясь с ними, шлет гонцов, и, не находя тому подтверждения у самих гонцов, ибо все они говорили, что он здоров, а между тем она твердо знала, что он им просто приказал так говорить, тайком от всех и даже от Софки послала к нему своего человека, крестьянина, которого ей нашла Магда. Чтобы тот не догадался, зачем его посылают, мать устроила так, будто его посылает не она, а Магда. Разумеется, когда он перейдет турецкую границу и найдет эфенди Миту, на глаза ему он не должен показываться. Достаточно только узнать, здоров ли он, на ногах ли, и ничего больше. Никаких расспросов: как выглядит, как одет, где живет, с кем видится. Крестьянин отправился, как ему было сказано, нашел эфенди Миту и удостоверился, что тот здоров. Этого было достаточно.

Но больше всего успокоило мать то, что крестьянин встретил эфенди Миту, к своему удивлению, сразу, как только перешел границу, в одном из придорожных постоялых дворов. Значит, он был совсем близко, а не бог весть где, быть может, даже у моря, как они думали.

Но успокоилась мать ненадолго. Отец не только продолжал слать гонцов с поклонами, но иногда начал и в самом деле присылать немного денег и подарки для Софки, чем прежде они так любили хвастаться. Это еще больше напугало мать. Она знала, что ни о каких прибылях и заработках не могло быть и речи. Но, зная также и то, что если он решится на что-нибудь, пусть даже на самое плохое и страшное, то пойдет на все и ей останется только покориться, она от страха и дурных предчувствий чуть не заболела. Никакие все более прочувствованные приветы и щедрые подарки не помогали.

И когда однажды вечером неожиданно нагрянул посланный и по секрету сообщил матери, что они могут надеяться на скорый приезд отца, что не сегодня завтра он наверняка приедет, но что он приказал, чтобы никто об этом не знал и никого из посторонних в доме не было, мать совсем растерялась и едва не лишилась чувств от страха. Но стоило Магде радостно вскрикнуть и побежать к воротам, чтобы, по обыкновению, все разболтать соседям, как мать вскочила и бросилась к ней; чуть не задушив ее в своих объятиях, она шепнула ей так тихо, чтобы даже Софка не слышала:

— Молчи! Почем знать, зачем он приезжает!

Опасаясь, как бы сумасшедшая Магда не вырвалась и не побежала трубить по всему околотку, она почти втолкнула ее в кухню и там заперла. Сама же, перепуганная, не зная, что делать, стала ходить взад и вперед по саду перед домом.

Софка поняла, почему мать так перепугалась, — то, чего она раньше только боялась, сбылось: отец продал дом. Поэтому он посылал с нарочным деньги и подарки, а теперь вот приезжает, чтобы передать дом покупателю, а их увезти с собой в Турцию.

Отец приехал в ту же ночь.

Все было, как он приказал. Никакого освещения. Все двери в доме были закрыты и только наверху, в гостиной, горела лампа, и то прикрученная, чтобы меньше привлекать внимания.

Когда в полночь запели петухи и все вокруг погрузилось во мрак и тишину, раздался стук дверного кольца. Стук был такой легкий и тихий, что у Софки сердце замерло при мысли, что это он. Мать, уже готовая ко всему, почти спокойно поднялась и пошла отворять. Магда же, потеряв голову от волнения, трижды споткнулась, разбила кувшин на кухне и на неверных ногах выбежала в сад за дом.

А от ворот послышался тихий, спокойный голос:

— Ну как? Все живы-здоровы?

Софка, ожидавшая отца на пороге с высоко поднятой над головой свечой, так и замерла, услыхав голос у ворот, не в силах двинуться с места. Слезы душили ее. Ей хотелось броситься навстречу отцу, повиснуть у него на шее, обнять и от радости, что он наконец здесь, после стольких мучений, которые они из-за него претерпели, выплакаться у него на груди.

— Папенька, папенька милый!

А он, как нарочно, шел с матерью от ворот медленно-медленно. Шел спокойно, отряхивая и разглаживая штаны, смятые в экипаже, словно он только сегодня уезжал куда-то по делу и теперь вот возвращается.

Мать молча шла за ним и освещала дорогу. Продолжая отряхиваться, он окидывал взглядом двор и, узнавая в темноте отдельные предметы — сирийский тутовник у ворот, лестницу, а под ней дверь в погреб, — говорил как бы про себя:

— А… все на своем месте!

Когда отец подошел к Софке, она вспотевшей от волнения рукой взяла его худую и холодную руку, поцеловала и проговорила:

— Добро пожаловать, папа!

От неожиданности он отпрянул, но потом взял себя в руки. Он словно не ожидал, что она так выросла и похорошела, но, удивляясь и любуясь ею, он только похлопал ее по щеке, поцеловал в голову и сказал:

— Как поживаешь, доченька?

И вошел в дом. Всем было невыносимо тяжело. Мать шла за ним словно окаменелая. Он все еще оторопело озирался, оглядывая кухню, ряды посуды на полках, соседнюю комнату.