Дурная компания - [54]

Этой ночью холодный огонек снова разгорелся внутри, и мне приснилось, что в сборочном зале ходит Эйнштейн с курчавой шевелюрой, в потертом свитере и стоптанных туфлях, совершенно не вписывающихся в Пусиковскую униформу, грустно копающийся в жужжащих серых ящиках и втыкающий в них кабели. Я обомлел и с какой-то болью в сердце подумал: «И он тоже». Вдруг рядом появился Ефим. Все происходило как будто в замедленном темпе.

«Идиот!» — говорил Ефим и показывал пальцем в сторону Эйнштейна. — «Неудачник!» — громко кричал он, и Эйнштейн втягивал голову в плечи и склонялся над развороченной коробкой. Ефим выпячивал нижнюю губу и злорадствовал: «Посмотри на него, одевается, как бездомный, штаны какие-то вытертые. Садист!». Ефим разводил руками. Внутри у меня все протестовало, я пытался возразить Ефиму, но язык не ворочался, и грустный основоположник теории относительности тщательно укладывал провода в большой ящик.

Я еще не догадывался о том, что мой сон был пророческим.

Глава 13. Академик

Прямой, широкий и светлый бывший Ленинский, а ныне уже кто его разберет какой, проспект пронизывал Москву, как стрела. По обеим сторонам его тянулись многоэтажные сталинской постройки дома, иногда запущенные, частью заново отремонтированные и массивными бельэтажами своих отштукатуренных балконов напоминавшие о прошедших временах, когда все в государстве было массивным, централизованным и упорядоченным.

Когда-то, Бог ты мой, было это все или не было, ранним прохладным утром из глубоких подъездов этих домов выходили молодые курсанты с голубоватыми погонами и иезуитским взглядом, обрюзгшие генералы в грязно-зеленоватых мундирах, украшенных орденскими планками и погонами, их полные жены в вычурных платьях, профессора в черных пиджаках и подрастающие нигилисты-шестидесятники, долговязые, худые и прожорливые, вечно жующие бутерброды и читающие «Новый мир». За высокопоставленными советскими специалистами и военначальниками подкатывали «Чайки» и «Волги», жители рангом поменьше спешили к метро или толкались, пытаясь пробиться сквозь толпу к подножкам утренних, промытых троллейбусов, снующих как жуки взад и впред по проспекту мимо прохладных, тенистых витрин магазинов Гастроном с рядами белых бутылок из-под кефира, фальшивыми гипсовыми сырами и связками колбас.

Все это было в далеком прошлом. Тени бывших высокопоставленных обитателей домов сталинской постройки тускнели, из темных подъездов со стойким запахом кошачьей мочи бочком выходили старухи, одетые в обшарпанные старые пальто и закутанные в подобие меховых платков, ковыряли палками снег и, щурясь, смотрели вверх на яркое зимнее солнце. Уже давно не подъезжали к подъездам «Чайки» и «Волги», а по площади Гагарина носились мерседесы и джипы, набитые странными типами, напоминающими гибрид первых секретарей райкомов с лидерами сицилийской мафии.

Проспект катился от Каменного моста мимо знаменитого серого дома правительства, казалось, еще хранящего память о ночных вызовах в Кремль и драмах, разыгрывавшихся в его стенах, мимо широкой бывшей Октябрьской площади, Первой Градской больницы и площади Гагарина с металлической иглой-шпилем, на юг, оставляя в стороне Нескучный сад и старый особняк Президиума Академии наук, корпуса академических институтов, гордую неоновую надпись «Атом на службе социализма» и магазин «Изотопы». Проспект уходил все дальше и дальше, минуя справа шпиль университета и, наконец, сливаясь с перелесками и новостройками у самой окружной дороги.

Академик вошел в свой кабинет и посмотрел в окно на сосны, покрытые белоснежными сугробами, голубое прояснившееся небо, соседний корпус, проглядывающий сквозь сосновую рощицу, наполовину заваленные снегом фонари, стоящие по сторонам пешеходной дорожки. Лучи солнца били в длинные стеллажи с книгами, освещали горы бумаг, лежащих на столе, пузырьки, колбы, пробирки с порошками и нагромождение блестящих кристаллов.

Настроение у него было хорошее, всего вчера наконец удался замечательный и давно задуманный эксперимент. Результат оказался неожиданным, и разрозненные факты постепенно начинали складываться в цепочку, стройную, изящную последовательность логических выводов и расчетов.

Он вспомнил свою молодость, Ленинград, ставший теперь снова Санкт-Петербургом, великих лысоватых столпов науки и учителей в черных костюмах, измазанных мелом, деревянные лакированные кафедры, столы, покрытые зеленым сукном, бумаги, серый простор Невы и чуть сладковатый запах старого дерева. Свежесть, золотой век науки, только что создавшей квантовую механику и атомную бомбу. Какие люди ходили по этим коридорам и читали им лекции! Гиганты, непонятно каким образом пережившие революцию, голод и террор, рафинированные интеллигенты, с безукоризненно чистым, дореволюционным русским языком, с широчайшим кругозором, профессионалы, дотошные и цепкие, преданные своей профессии, мелкие осколки старой элитарной России. Они несли свои знания и потенциал им, молодым, следующему поколению, сами постепенно уходя в небытие и вымирая один за другим.

Парадоксально, расцвет науки приходился на годы жесточайшего террора, колоссальных лишений народа и чисток интеллигентов. Россия, эта удивительная страна. Какой же потенциал был ею накоплен, если смогла она пережить такое и все равно быть родиной колоссальных научных идей и открытий. Кто это сказал? Страна, как мать, пожирающая своих детей.