Дурак - [45]
— Что? — воскликнул Глостер. — Что это за увертки колдовства?
Опять Эдмундов голос:
— Я все думаю, брат, о предсказании, о котором я читал несколько дней тому назад, насчет того, что будет следствием этих затмений[143]. А ведь, к несчастью, предсказанное сбывается уже: рвутся узы между родителями и детьми, наступает мор и глад и конец старинному согласию. Расколы в государстве, посягновенья и хулы на короля и знать, ложные подозрения, изгнание друзей, развал в войсках, измены в супружествах — всего не перечислить…[144]
На сем я заткнул рот Харчку рукою.
— Пустяки, милорд, — рек я. — Самородок умом повредился и вообще не в себе. Лихоманка, я так полагаю. Он повторяет голоса, но душу в них не вкладывает. В мозгах у него кавардак.
— Но то были голоса моих сынов, — сказал Глостер.
— Знамо, но лишь звучаньем. Только звук в них был. Дурачина же — что птичка певчая, чирикает без всякого на то соображенья. Ежели найдется у вас угол, куда я мог бы отвести его…
— А также любимого королевского шута и верного слугу, с которым обошлись жестоко… — добавил Кент, растирая запястья, натертые в колодках.
Глостер задумался на миг.
— Тебя, мил-человек, наказали незаслуженно. Холуй Гонерильи Освальд хуже чем бесчестен. И хотя сия тайна неподвластна моему соображенью, Лир и впрямь благоволит своему Черному Шуту. В северной башне есть нежилая светлица. Крыша течет, но ветром в нее не задувает, да и к хозяину своему будете близко. Его я поселю в том же крыле.
— О, благодарствуйте, милорд, — рек я. — За Самородком нужен глаз да глаз. Навалим на него побольше одеял, а я сбегаю к апофикару за пиявками.
Мы уволокли Харчка в башню, Кент захлопнул тяжелую дверь и заложил ее засовом. В светелке имелось одно церковное окно с треснувшими ставнями и пара стрельчатых бойниц — все они пробиты были в нишах, а занавеси раздернуты, чтоб хоть немного света попадало внутрь. Зимой здесь было так промозгло, что изо ртов у нас валил пар.
— Задвинь шторы, — сказал Кент.
— Лучше сходи сначала за свечами, — рек я в ответ. — Как только мы задернем шторы, в светлице будет темно, как у Никты[145] в попе.
Кент вышел и совсем немного погодя вернулся с тяжелым железным шандалом, в котором горели три свечи.
— Горничная скоро принесет жаровню с углями, хлеба и эля, — сказал рыцарь. — Старина Глостер — добрый малый.
— Инстинкт самосохранения у него тоже в порядке. С королем его дочерей не обсуждает, — заметил я.
— Я на собственной шкуре выучился, — вздохнул Кент.
— Я о том же, — молвил я и повернулся к Самородку, который мял воск, стекавший с толстых свечей. — Харчок, так что ты нам рассказывал? Про сговор Эдмунда и Эдгара?
— Не знаю, Карман, — отвечал подручный. — Я же просто говорю, а что говорю — бог весть. Да только лорд Эдмунд меня бьет, если я разговариваю его голосом. Я оскорбляю собой естество и меня надо наказывать, говорит.
Кент потряс головой, как гончая, вытряхивающая воду из ушей:
— Что за кручёное коварство ты себе замыслил, Карман?
— Я? При чем тут я? Мерзопакость замыслил подлец Эдмунд. Но плану нашему она только на руку. Беседы Эдгара с Эдмундом лежат на полках памяти Харчка, будто запыленные тома в библиотеке — надо лишь заставить обалдуя их раскрыть. Ну же, к делу. Харчок, какие слова сказал Эдгар, когда Эдмунд посоветовал ему не являться на глаза отцу?
И так, мало-помалу, мы отжимали из памяти Харчка все — словно кошачьей лапой[146]. Согревшись над жаровней и съев весь хлеб, мы уже видели всю картину: предательство Эдмунда развернулось пред нами в красках и голосах первого состава исполнителей.
— Так Эдмунд, стало быть, сам себя ранил и сказал, что это сделал Эдгар? — уточнил Кент. — Чего было просто братца не прикончить?
— Сначала ему надо обеспечить себе наследство, а нож в спине будет выглядеть слишком уж подозрительно, — пояснил я. — Кроме того, Эдгар — муж крепкий, бьется умело. Эдмунд вряд ли вышел с ним лицом к лицу на поединок.
— Изменник, да еще и трус, — рек Кент.
— Это его достоинства, — сказал я. — Ну, или мы ими воспользуемся как таковыми. — Я легонько похлопал Харчка по плечу. — Парнишка хороший, отлично шутовством владеешь. А теперь давай-ка поглядим, сможешь ты сказать голосом ублюдка то, что скажу я.
— Ага, Карман. Я постараюсь.
И я сказал:
— О моя милая миледи Регана, как солнце — блеск любимых мной очей, с кораллами сравнима алость губ, снег не белей, чем цвет ваших грудей, а волос вовсе не как проволока груб[147]. Коли не станете моею поутру, то я возьму и точно здесь помру.
Харчок моментально все воспроизвел мне голосом Эдмунда Глостерского. Мольбы и отчаяния в голосе его хватило бы, чтоб отпереть самое черствое сердце. Так я, по крайней мере, надеялся.
— Ну чё? — спросил балбес.
— Блеск, — ответил я.
— Жуть, — ответил Кент. — А как вообще Эдмунд оставил Самородка в живых? Ведь должен знать, что Харчок — свидетель его измены.
— Великолепный вопрос, Кент. Пойдем и спросим его самого?
Пока мы шли к покоям Эдмунда, мне взбрело в голову, что крепость моей крыши над головой — иначе короля Лира — с последней нашей встречи с ублюдком несколько поубавилась, а вот влияние Эдмунда — а также, стало быть, иммунитет — возросло, раз он у нас новоявленный наследник Глостера. Короче говоря, ублюдок мог бы меня запросто прикончить при желании. Охраняли меня лишь меч Кента да ужас Эдмунда перед местью призрака. Ну и ведьмовские пылевики, само собой. Мощное оружие.
