Дунай в огне. Прага зовет - [55]

— А все Хорти! — возмущался Имре. — Он разорил венгров, он погнал их против русских. Он, змея ядовитая!

— Что змея, — кипел Дьюла, — он змеи змеее!

Максим слушал и думал. Как трагично может сложиться судьба народа, если им правит мрачный Хорти или исступленный Салаши. И вот страшная цена их правления — разрушенный Будапешт и тысячи мадьярских могил на пути от Волги до Дуная! Чем они рассчитаются за это с народом, и как народ рассчитается с своими палачами! И еще — здесь люди, что разоряли твою землю, пролили кровь твоих родных и близких. Их бы тоже жечь, убивать, казнить — вот справедливость! А он им сочувствует, даже больше — он уже дружит с ними. Истинно, обманутым не мстят. И все же нелегко быть справедливым. Нелегко, а нужно!

Пройдут годы, и лишь в дружбе, высокой и благородной, будет лучше обретен смысл усилий, смысл войны. Все станет проще и яснее. Он глядел на отвоеванные у врага улицы и площади, на освобожденных людей, которым развязаны руки, и как бы говорил себе: «Смотри, огонь и огонь, кровь и муки, смерть! Сколько усилий и каков их смысл! Все за мир для добра. Поймут ли нас тут и оценят ли понесенные жертвы? Поймут и оценят. Будет мир и дружба. Истинно братская рука никогда не забывается! Пусть желание очень сладко. Еще слаще свершение!».

— Все подымем из пепла, — сказал Имре, все, Максим! И подвига русских нам не забыть.

— Верю, — ответил Максим, — воля людская — волна морская, говорят у нас моряки. А воля у вас есть, и сила тоже. Мы три месяца присматривались к венграм. Добрый народ! Есть у мадьяр и спокойная скромность, и огневая страстность, стремительность, и даже удаль. Такие умеют терпеть и отчаянно биться. А теперь мы с вами и товарищи по оружию: у нас трудная и большая военная дорога.

— Спасибо за доброе слово, — тихо сказал Имре. — Спасибо, Максим. Я рад, что тоже иду в демократическую армию. Мы все сделаем, чтоб стала она истинно народной.

Так за разговором они и пересекли чуть не весь Пешт.

4

Дьюла Балаш — отличный проводник. У него сухощавое лицо с мушкетерской бородкой. В поношенном макинтоше и смушковой шапке он похож на тысячи других, каких бойцы встречали на всем пути от Тиссы до Дуная. Но в нем есть и черта, какой нет у многих. Это льстивая изысканность. За десять лет службы в хортистском парламенте он привык прислуживать «сильным мира», и оттого как-то подвижен и сдержан одновременно. Он успевает каждому объяснить и ответить на любой вопрос. И вместе с тем — уже независимость. В нем просыпается своя гордость — гордость хозяина, которому теперь принадлежит все.

Он уверенно увлекает за собой солдат и офицеров, все дальше продвигаясь с ними в глубину огромного здания. Его залы и лестницы еще в баррикадах. Их соорудили тут немцы и салашисты. Ими же заминировано и все здание, подготовленное для взрыва. Не успели! Мины сейчас снимают саперы.

Приходится идти через сотни комнат и зал, облицованных лучшими сортами дорогого дерева. Глаз привлекают искуснейшие орнаменты и огромные фрески, покалеченные варварами, чудесная цветная мозаика широченных окон, многие из которых выбиты и выломаны.

— Приемный зал! — объяснил Дьюла, указывая на бронзу статуй, розовый мрамор колонн и стен, на красное дерево изящной мебели, покрытой сейчас серой известковой пылью.

— Сколько тут бывало волков в дипломатических фраках! — сказал Андрей, обращаясь к Березину.

— Всех мастей и пород, — согласился Григорий.

Снова пустые коридоры и комнаты, захламленные гитлеровцами. Они в них спали и обедали, использовали под склады и хранилища, устраивали стеллажи для оружия. Бойцы уже теряли счет этим комнатам и коридорам с их бесчисленными поворотами и лестницами. Но вот Балаш ввел их в огромный холодный зал. Бледный купол слабо подсвечен светом январского утра. Оно проглядывает сюда сквозь рваную брешь, только что пробитую снарядом из Буды. Это зал заседаний парламента, пустой и мрачный. Снизу вверх веером расходятся безмолвные скамьи депутатов.

— Ну, и цирк! — удивился Глеб.

— Цирк и есть, — повторил Голев, — тут такие давались представления, уму непостижимо.

— Почему? — возразил Якорев. — Их уж не так трудно объяснить: обман народа — и только.

— Известно, их парламент, — согласился с ним Березин, — маска и ширма. Политикой все равно командовал Хорти.

Все, что когда-то читалось и изучалось, весь этот неустроенный мир капиталистической действительности, его политические учреждения вместе с их главой — парламентом за эти дни предстали вдруг живым подтверждением ленинизма.

Дьюла Балаш направился к круглому столу под зеленым сукном посреди зала и нажал там кнопку звонка.

— Это вежливый звонок председателя, — пояснил Имре.

«Зачем он, эка невидаль!» — подумал Максим.

— А это вот… — продолжил Храбец, делая Балашу знак рукою.

Дьюла нажал на целую батарею кнопок, расположенных в несколько рядов, и на всех обрушилось что-то чудовищно оглушающее и страшное. В сонмище звуков — и свист, и рев, и хрип, и грохот. Хочешь не хочешь, а затыкай уши или беги отсюда вовсе.

— Ну и какофония! — изумился Березин.

— Прямо концерт ведьм! — определил Соколов.

— Это придумано… — закончил Имре, когда Дьюла снял руки с кнопок, — чтобы заглушить оппозицию, любой голос из народа, если он послышится с трибуны парламента.