Дунай в огне. Прага зовет - [129]

Еще в горах Максим рассказывал Вере о своей Ларисе. Ведь он тоже очень любил ту девушку, сестру товарища, погибшего в море. Как любил? Как… ожидая ее, подолгу томился под заветным кленом, без конца бродил с ней по одесским паркам, катал по морю в шлюпке, пел ей самые лучшие песни. Он был тогда увальнем, а ей нравились живые стройные мальчишки, и она нередко дразнила Максима своим вниманием к ним, разжигая в его душе чувство озорной мальчишеской ревности. Но все равно им было расчудесно. А пришла война — девушка отчалила куда-то в Сибирь. И как в воду канула. Так вправе ли он забыть ее? Вправе ли любить другую?

Вера рассмеялась. Но смех ее не обижал: за ним чувствовалось теплое дружеское участие. Вправе — не вправе? Само сомнение его исключает любовь. Да, исключает. Вера вспомнила слова Думбадзе, его пылкую убежденность, и ей захотелось повторить их, чтоб мысли и чувства стали б близки и понятны ему, Максиму. Смерть любимого человека не отнимает права на любовь к живым, на чистую, хорошую любовь. Погибла девушка — она не помешает его любви, а жива — значит не любит, иначе не смогла бы столько молчать.

Расставшись, Максим одиноко побрел по аллее вдоль узкого озера. В душе у него многое прояснилось, и он почувствовал, как весь разговор этот еще дальше отодвинул его Ларису куда-то далеко-далеко, так что не различить даже лица. Когда же он пытался приблизиться к нему, перед ним оказывалось совсем другое лицо: не бледное, а обветренное и загорелое; не круглое, а чуть удлиненное и остробородое; не пухлогубое, а с тонкими живыми губами, вся прелесть которых раскрывалась в ласково озорной улыбке; и лицо то не с грустными серыми глазами, всегда устремленными куда-то вдаль, а с веселыми цвета морской воды глазами, в которых поминутно вспыхивают горячие золотинки. Чье лицо это? Ясно, ее, Оли, шалуньи-озорницы, которая давно уже вошла в сердце и без спросу разместилась в нем, вытеснив оттуда его Ларису. Он долго думал, что любит Олю, как сестру. Он дорожил этой любовью, берег ее. А вот пережили Витановку, и в сердце сильнее пробилось новое чувство, и оно всецело принадлежало одной ей, Оле.

У самого берега Максим увидел вдруг одинокую березку и в радостном изумлении остановился перед нею. Как Оля! Белоствольная красавица застенчиво наклонилась над водою и словно загляделась на свое отражение. Пышнокудрая, она всякому, кто приближался к ней, обещала покой и прохладу. Максим обнял ее левой рукой и щекою прижался к молодой шелковистой коре. Как знать, почему в душе проснулась вдруг неизъяснимая грусть и пробудила песню. Слова ее он сочинил сам, когда вспоминал про Олю в госпитале:

Далеко, далеко до любимой,

Может, сотни несчитанных верст…

Оля еще издали услышала голос Максима и почувствовала, как что-то больно кольнуло ее сердце. О ком он? Она подошла совсем близко и несмело тронула его за руку. Он вздрогнул и обернулся.

— Оленька!

— О ком это?

— Как о ком? — ласково усмехнулся Максим. — Шел, заскучал что-то, смотрю, березка, будто с наших мест прибежала. Остановился и запел, — «о тебе» хотел добавить он, но его перебила Оля.

— Все о ней?

— Да что ты! — взял он ее за руку.

Оля заколебалась: отдать письмо или выждать? Его привез сейчас Михась Бровка. Не письмо даже — открытка. Прочитала и изумилась. Надо ж случиться такому. Все это томило и жгло, хотелось слов и объяснений, и она пугалась их. «Может, сотни несчитанных верст», — еще звучали в ушах слова его песни. Конечно, о ней! А тут письмо… Отдать или не надо?

— Михась вернулся и привез вот, — протянула она открытку, — Лариса пишет, — и почувствовала, как его обожгло, словно бросило в жар, и лицо то вспыхивало, то бледнело. «Обрадовался и переживает», — ревниво подумала девушка, не сводя с него пристальных глаз и пытаясь разгадать обуревавшие его чувства.

— Смотри ты, — пожал он плечами, — жива, институт кончает… — растерянно перечислял он, — и всего открытка! — все еще с недоумением вертел он ее в руках и вдруг почувствовал, как по всему телу с ног до головы пошел пощипывающий холодок.

«Сожалеет», — с болью в душе мысленно решила Оля, чувствуя, как и ее бросает то в жар, то в холод.

— А знаешь, — улыбнулся Максим, — я рад за нее, право, рад: жива, здорова и, видно, счастлива. Очень хорошо! И для… — он хотел сказать «для нас хорошо», но, увидев лицо девушки, невольно запнулся, оборвав фразу. — Ты что? Я же… ты знаешь… я… — обнял он ее за плечи. Но девушка выскользнула, глаза ее мигом потемнели, став похожими на море в бурю. Оля порывисто шагнула и молча пошла прочь.

— Оля, Оленька, да остановись ты! — рванулся он за нею, но девушка не обернулась даже и побежала. — Оленька, любимая, ну, погоди же!

— Ты что воюешь? — услышал Максим голос Тараса Голева.

— Да вот… — замялся Якорев, не зная, как объяснить ситуацию. — Лариса жива, письмо пришло.

— Ну, и ну, — подивился Голев и тут же начал выкладывать свои новости: — Людка нашлась. Ранена, больна, да уж отходили. Мать письмо прислала. Я от радости чуть с ума не сошел.

— Ой, как же хорошо! — обрадовался Максим и, обняв Тараса, побежал за Олей. Счастливый отец так и не разобрался в его чувствах.