Дунай - [52]

Томясь в континентальной тюрьме времени, так естественно мечтать о морской свободе вечности, подобно тому, как Златапер, читая и углубленно изучая Ибсена, нередко принимался мечтать об открытых просторах Шекспира. Как было бы здорово, если бы внезапно подтвердилась старинная и ни на чем не основанная гипотеза, изложенная на странице двести пятьдесят книги «Адриатическое море, его описание и иллюстрации» (изданной в Задаре в 1848 году) доктором Гульельмо Менисом, советником правительства его величества, главным санитарным врачом Далмации: «Согласно Плинию, заслуживающие доверия писатели утверждали, что река Мирно и есть Истр, ответвление Дуная, по которому доплыл до Адриатики возвращавшийся из Колхиды, Арго»».

Мирно впадает в Адриатическое море у берегов Истрии, неподалеку от Новиграда. Не будь исчерпан кредит доверия к заслуживающим доверия писателям, я бы спустился вниз по течению не в Банат, как швабские колонисты на «коробах из Ульма», а к морю, к островам Адриатики, в те места, где мне на мгновение показалось, будто роман с продолжением, начатый с Большого взрыва, не относится к посредственному бульварному чтиву, что можно смириться с рождением и смертью. Всякому Дзено или «человеку без свойств» прекрасно известно, что эту партию не стоит разыгрывать, как бы заманчиво ни выглядели ее отдельные ходы. Не стоит шуметь, наоборот, лучше делать вид, будто ничего не происходит, хотя охристо-габсбургский цвет времени деликатно подсказывает: было бы лучше, если бы развязные молекулы углеводородов, не отличающиеся крепкой нравственностью, не раскрутили колесо жизни.

Люди без свойств, сидящие в библиотеке континентальные потомки Одиссея, всегда носят в кармане противозачаточные средства, да и сама миттель- европейская культура — грандиозное интеллектуальное противозачаточное средство. Зато из эпического моря рождается Афродита. Путешествуя по морю, — писал Дж. Конрад, — можно заслужить отпущение грехов и спасение бессмертной души, вспомнить, что некогда все мы были богами.

4. Резаные и колотые раны

В Линце, «Zum Schwarzen Adler» («У черного орла»), в доме, где жил Бетховен, в 1680 году скончался герцог Раймондо Монтекукколи, выдающийся маршал и теоретик военного искусства; эпитафия в церкви капуцинов призывает путника остановиться перед гробницей, где, в соответствии с мрачноватым барочным вкусом, хранятся внутренности покойного (его тело похоронено в Вене). Монтекукколи сражался против Густава Адольфа и «короля-солнца», был ранен при Лютцене, взят в плен в Щецине, в 1646 году вынудил шведов отступить из Померании, в 1673 году заставил легендарного Тюренна отойти за Рейн; в 1663–1664 годах он разгромил вторгшихся в Венгрию турок в ходе знаменитого сражения при Раабе.

В церкви капуцинов царит полумрак, прочесть латинскую надгробную надпись, несмотря на крупный шрифт, нелегко, да и отыщешь ее не сразу: кажется, будто тусклый послеполуденный свет решил представить зрителям барочную аллегорию мимолетности славы. Монтекукколи — один из знаменитых в прошлом защитников империи, отстаивавший равновесие в Центральной Европе (в Тридцатилетней войне и войнах против турок) и в определенном смысле отсрочивший ее конец, распад ойкумены, единство которой обеспечивали осторожность, консервативный скептицизм, искусство компромисса и искусство жить. Дарящая защиту тень его меча, как и меча принца Евгения, останется над Миттель-Европой до 1914 года, ее сметут войны, которые будут вести иными средствами и с иными намерениями: тотальные войны, мобилизующие и уничтожающие не профессиональные армии, которые отстаивали интересы знатных дворов и династий, а население целых стран, массы, которые призывают убивать или умирать ради идеалов (родина, нация, свобода, справедливость), от которых требуют полной жертвы и окончательного уничтожения врага, враг же теперь воплощает не противоположные интересы, а зло (тирания, варварство, вредоносная раса).

Монтекукколи пытался определить сценарий большой мировой политики, но его стратегия и точка зрения характерны для кабинетной политики, в которой войска сталкиваются почти как на турнире, озабоченные не столько тем, чтобы победить, сколько тем, чтобы не проиграть, пытаясь завоевать хотя бы скромное преимущество и заключить закрепляющий его дипломатический мир. Конечно, выдающийся полководец умел действовать стремительно и молниеносно, но его военное искусство заключалось прежде всего в чувстве меры, в выверенном геометрическом порядке, в тщательном, взвешенном учете всех обстоятельств и правил, в спокойном желании «все обдумать» — иначе теряет всякий смысл опыт, полученный в «бесконечном количестве обстоятельств», в которых оказывается солдат.

У Монтекукколи нет и не могло быть пафоса, воодушевления, ощущения чего-то мистического и сакрального, которым нередко проникнуты страницы книг о войне, ведь с XIX века война нередко воспринимается, переживается и прославляется как судьба, миссия и даже как сила, способствующая образованию и воспитанию личностей и народов. Для маршала, которого Магалотти назвал «ожившим Эскориалом», искусство войны было мудростью, необходимость которой была обусловлена лукавством истории и в целом лукавством жизни; война воспринималась как неизбежность, с которой вынужден смириться разум, полагающий нужным освоить ее грамматику и логику.