Дума иван-чая - [5]

вызванные зарей, забывающие зарю,

маскою став, отвернулись

к ближнему фонарю.

Влага, однажды в зазор

между зрачком и сидящей напротив

влившаяся, застилает лица

мимоидущих, непрочный узор

ряби в пруду и бледные ногти

молча сидящей. И как чешуя на зеницах —

ветхая пленка потопа,

ставшая цветом и снов и улиц,

блещет на дне кругозора, взглянув в чью пропасть

вещи от края ее отшатнулись.

Поздно. От ветра качнулись

волосы, тополь,

облако в тверди воздушной и в каменном небе белье.

Ночь заменяет на краткий лед

влагу былого, глаза окружая чужою и нежной

кожей, не веками и не вещами, слов не оставив между

губ, их лишая и звуков и цвета,

взгляд отведя от воды до рассвета.

1986

Нескучный сад (1)

Справа невидимая река.

Улицы гул по левую руку.

И муравей проползает по буквам

фразы: и царь, объезжая войска,

видел... Кленовая тень легла,

прорези неба легли на страницу.

Шелест послышится, и шевелится

плоский узор добра и зла,

спрятанный в книгу, если сквозь строк

поступь проникнет сандалий узких

в чередованье прозрачной и тусклой,

в шорох листвы о жесткий песок.

Лето 1986

Нескучный сад (2)

Пододеяльник всё светлее,

всё громче голоса ворон.

Очередной пропущен сон,

и тонкий утренний огонь

по краю белой рамы тлеет.

Сны, незамеченные ночью,

как позапрошлый год, могли

быть чем угодно. Пыли, мглы

и сна еще полны углы.

О раковину била звонче

застенная вода до света,

дыханье близкое слышней

ловило темноту, и в ней

сквозили звезды, чьих огней

во вдохах освещенных нету.

Лето 1986

«Скользкий кафель, известь цвета…»

А.Н.

1

Скользкий кафель, известь цвета

легкого пепла изображают

скрытую ими

стужу снаружи, от стужи спасают,

как от лица чужого имя

или иней от света.

Кто не спит до зари, тот и скажет заря

иглам света в стекольном льду,

не о них, но о боли своей говоря

и о том, как отыскивал сон до утра

мнущий простыни, как в неувиденном сне

мну сухую траву сквозь снег,

и о том, как найду

то, что видел вчера,

то, что видят другие сейчас, —

череду оград

для чужих, для вчерашних глаз,

бесконечный ряд

оболочек ночи — белую розу.

Едкий как время воздух

шевелит ее, льется по венам,

шлет и тленье и шелест,

говорящий о тленьи,

розе, подснежной траве, человеку в постели.

2

Приблизит тленье ли к цвету летящего

в траву сухую снега сухую

траву?

Найти ли, глядя в себя глядящего

и как после смерти стекло целуя,

Москву

и в щель

между дыханьем и отраженьем

просунуть голубоглазое лезвие?

Связать нельзя ли лица разрезанных

на тыл и лица зрением, временем

вещей

и их чужой, вчерашний их оборот?

Произнесет ли не по-немецки рот,

стекло туманя: тот человек, тот год?

3

Которому вредно время.

Чем дольше взгляд, тем гуще темень

стекол, лгущих губным теплом,

                   заоконным снегом лица,

тем правдивей свет

стен в изразцах.

Нет, невозможно, нет.

Боль ли сделает из плоти близнеца

снега и успеет убелить былое,

меж собою и виною

пустоту переступить?

Нет, невозможно пить

воздаянье как воздух губами, глазами ли

губы измучив

стеклами ночи

и глаза пропущенными снами,

говорящими: не верь, время не пламя

и не спасет от пламени.

Январь–март 1987

«Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь…»

Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь

о духоте, клонящей в сон меня.

И яви ни в одном глазу.

Мне трудно дышать тобою, лжецом таким.

Но солнце ест глаза,

словно оно — дым

от иного огня,

который будет гореть и уже горит.

Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах,

словно оно — споткнуться страх,

словно оно — стыд.

1988

«Счастлив говорящий своему горю…»

Счастлив говорящий своему горю,

раскрывая издалека объятья:

подойди ко мне, мы с тобою братья,

радостно рыданью твоему вторю.

Сторонится мое и глаза прячет,

а в мои не смотрит, будто их нету.

Чем тебя я вижу? И нет ответа,

только тех и слышит, кто и сам плачет.

Сентябрь 1989

«Слабая какая перепонка делит…»

М.К.

Слабая какая перепонка делит

разведенный спирт и теплый вечер,

то гримасничает, то чепуху мелет.

Чем же ей потом оправдаться? Нечем.

Всё потом, потом — кто поставил в судьи

бедному сейчас невинное после?

Стыд заискивает перед тем, что будет,

будто чище спирт будет завтра розлит.

Август 1990

У метро

— Посмотри, не мелькнуло ли да

в как всегда опоздавших глазах?

— Нет, там карий закат, иногда

         светло-карий же страх.

— Дай пройти ее тихим слезам,

фразам, паузам, пережидай,

как не тех, поднимавшихся там,

         пропускал, пропускай.

— Но пока оно не раздалось

и пока я не встретился с ним,

от не тех, от молчанья, от слез

         разве я отличим?

— Оттого-то с нее не своди,

словно с лестницы, пристальных глаз:

не блеснет ли оно посреди

         снизу хлынувших нас?

— Ты как будто имеешь в виду,

что и клятва клянется придти

в сердце пообещавшей приду

         около девяти.

— Для меня и для медлящих клятв

нету этого сердца милей:

так прилежнее, жалобней взгляд:

         с ними свидимся с ней.

— Но привыкнув к навеки, к навек,

им и жизнь проволынить не жаль:

мил — не мил, что для них человек,

         вздохи или печаль?

— Ждать и жить — это только предлог

для отвода неведомо чьих,

чтобы ты не спускать с нее мог

         глаз невечных своих.

Сентябрь 1990

О What is This Sound (из Уистана Одена)

— Что это за звук, за дробь рассыпная

гремит в долине так рано, рано?

— Просто солдаты идут, дорогая,

бьют барабаны.

— Что это за свет, так больно сверкая,