кругом все тоже так считали, это звучало настолько глупо, что собравшиеся в оссенхаймском «Охотничьем домике» разражались обычно громким хохотом. Адомайт продолжал тем временем расспрашивать дальше: а как же быть в том случае, если вдруг выяснится, что он все же не самый лучший и не больше других подходит на эту роль, правильным ли тогда будет вступать в эту должность только потому, что все так считали, другими словами, принимали видимое за реальное, ведь это все-таки как-то не очень правильно, в некотором роде даже аморально, вы не находите, господин бургомистр, вступать в должность, наверняка зная, что ты далеко не самый лучший и не самый подходящий для этой роли, как ошибочно считали все кругом. Не лучше ли будет просветить всех окружающих, в том числе и избирателей, и открыть им глаза на правду, а, господин бургомистр? Да-да, конечно, поспешно соглашался бургомистр. В таком случае, говорил, завершая дискуссию, Адомайт, конечным и единственно правдивым обоснованием для вашего вступления в должность и остается тот факт, что вы — самый лучший, мало того, самый подходящий на эту роль, тем паче, что не вы один так считаете. Бургомистр признавал себя побежденным в споре и соглашался со всем сказанным. Я нанес вам поражение с соблюдением всех норм демократии, говорил Адомайт бургомистру, продолжая чистить за соседним столом домашнюю колбасу, я нанес поражение
вашей демократии. Вы плохо ее защищаете, но, возможно, ее и нельзя защитить лучше, вашу так называемую демократию, так выпьем за ее процветание, говорил Адомайт и поднимал бокал в честь бургомистра, который нисколько не обижался на него, поскольку никогда не мог ничего понять до конца… В самой округе, сказал Мор своей дочери, Адомайта любили меньше, чем в оссенхаймском лесном кабаке. Может, Адомайт потому так часто и ходил туда, там бывали многие из тех из Оссенхайма, с кем он легко находил общий язык, поскольку они по-настоящему не знали его, да и того, как к нему относятся во Флорштадте. Он может сказать только одно, сказал Мор, закрывая чуланчик под визги дверных петель, очевидно, в случае Адомайта речь идет о малоприятном явлении, о человеке, повсюду сующем свой нос. Нам, между прочим, надо еще посмотреть, достаточно ли тут посуды для поминок. Посчитай тарелки в серванте, а я посмотрю, сколько тут в ящике ножей и вилок, а потом пойдем в комнату. И пока Моры занялись тем, что с шумом и грохотом выдвигали и задвигали ящики кухонных шкафов, Шоссау незаметно покинул квартиру Адомайта. С улицы он еще раз взглянул наверх на окна. Через каких-нибудь несколько дней там не останется ничего, что имело отношение к Адомайту. Весь мир, в котором он жил, будет уничтожен. Разорен и стерт с лица земли. Таков жизненный закон самоочищения и неотвратимость его исполнительных сил… Не смей об этом думать, Шоссау; нет, это выше твоих сил не думать об этом. Все же не надо об этом думать. Только не об этом и не в этот день, в который Господь Бог ниспослал на наши головы огненные языки. Ведь сегодня для всех Троица, и уже слышны веселые звуки праздника, они доносятся с площади от Старой пожарной каланчи, и если ты, Шоссау, спросишь меня, сказал первый Шоссау, я бы не мешкая отправился туда и пропустил кружечку пива, а то и две. Ибо день сегодня жаркий, солнце так и слепит, в воздухе очень сухо, переулок залит знойным маревом, от которого тянет какой-то вонью, что с точки зрения атмосферной чистоты находится в явном противоречии со свежими и прохладными пузырьками минеральной воды, нарисованными на брезенте фургончика Харальда Мора и сулящими освежающую, живительную бодрость прямо здесь, в раскаленном Нижнем Церковном переулке.
Бенсхаймский источник — вода чудодейственной силы. И, прочитав это еще раз, он пошел к Старой пожарной каланче.
Уже с дальнего расстояния можно было определить, что на помосте нет пока капеллы музыкантов, а громкие звуки извергает магнитофон. Шоссау дошел до заасфальтированной площади и встал перед зданием старой почты под платаном. Не имея определенного умысла, он не проявил интереса к тому, что происходило вокруг, и разделил компанию с платаном. Собственно, он предполагал, что платан одарит его приятной прохладой, почти такой же, какую обещали пузырьки минеральной воды с брезента фургончика хеппенхаймерца Мора. Кора платана была сплошь изрезана судьбоносными знаками: пронзенное сердце, парочка имен, Элька и Ганс, Али и Дилек, в придачу к ним свастика, слегка кривая и, как всегда, не к месту. На площади были расставлены взятые напрокат у Долека, постоянного поставщика пива для местных массовых гуляний и празднеств, столы, покрытые белыми бумажными или пластиковыми скатертями, а к ним длинные скамейки. Слева — простая деревянная стойка с бочковым пивом в розлив и полиэтиленовые мешки, полные больших пластмассовых стаканов. Царило общее оживление. Впереди, поближе к танцевальному пятачку, сидела молодежь, те, кого старики называют обычно парни и девки, в самом центре площади обосновались почетные гости, покуривавшие короткие сигары, они уже вели счет кружочкам по числу выпитых кружек. Над площадью завис смог из запахов гриля, табачного дыма и прогорклого жира, в котором шипели сосиски, и запахи эти распространялись на сотни метров вокруг, проникая в лежащие поблизости улицы и переулки. Троицын смачный дух, типичный для флорштадтской низины. В течение всего дня и на второй день после Троицы, в Духов день, этот смог будет стоять над флорштадтской низиной густым облаком, как каждый год, и достигнет во вторник к вечеру наивысшей концентрации, когда повсюду на крошечных участках и в оссенхаймском лесочке тысячи коренных обитателей Веттерау будут заняты исключительно тем, чтобы стоять и поворачивать на раскаленных решетках сардельки и раздувать внизу угли, не забывая смачивать куски жарящегося мяса пивом
