Духов день - [44]

  В полдень вошла Анна в батюшкин кабинет. Села напротив. И сказала, спокойно, без страсти, как гвоздь ладонью забила.

  - Не пойду за него.

  Взвился батюшка, Борис Шереметьев, по столешнице кулаком постучал- дурит девка-супротивница, уж все сговорено, все слажено, выкуп приготовлен, кони кормлены, сыченым медом поены, венцы позолочены, наряд подвенечный булавками сколот по талии, а тут - здравствуйте, пожалуйста, выскочила неурочная девичья причуда.

  Позор на всю Москву, меж семействами вечная ссора и раздор, и думать не моги, сумасбродка, прокляну.

  Молчала Анна. Улыбалась, как усталая роженица, после.

  Зеленоватые глазища, виноградные, не закрыла, не отвела, скулы бронзовые ожесточились, откуда бы такие - рассеннно в пылу ссоры подумал батюшка - ах, да, мы же все при ордынской крови, кровь на кровь - брань да смерть, не сольется орда с ордой, выйдет смертное дело, уродилась Анна в мать - нравная и мудрая. Уж давно про себя жалел Борис о сговоре, и женишка-то в стилице не приветили, сызмала в молодом червоточина, и брата старшего, слышно, из фавора турнули, да и родня чванная, скупая да злопамятная.

  А ведь права девка. Если бы кричала, слезы точила, ножкой топала, не поверил бы.

  Встала Анна. Плечи в сетчатую шаль тесно укутала, концы на груди стиснула. В дверях обернулась и отсекла пресным голосом:

  - На косе удавлюсь.

  Бояре, а зачем пришли? Молодые, а зачем пришли? Бояре, нам невеста нужна, молодые, нам невеста нужна! Бояре, а какая вам мила, молодые, а какая вам мила? Бояре, нам вот эта мила, молодые, нам вот эта мила. Бояре, она дурочка у нас, молодые, она дурочка у нас. Бояре, а мы плеточкой ее, молодые, а мы плеточкой ее. Бояре, а мы пряничком ее, молодые, а мы пряничком ее. Бояре, у ней зубки болят, молодые, у ней зубки болят. Бояре, не валяйте дурака, отдавайте нам невесту навсегда.

  Ранним утром снарядили на вороньем дворе крытый возок, неказистую калмыцкую кибиточку. Поставили в оглобли конька пузатого мужицкой породы, такого бородатенького мохнаяка - который везет не шибко, да увозит далеко.

  Как от пожара бежала из Москвы Анна Шереметьева, не следила, какое барахло в скатки да баулы сонные барские барыни укладывали.

  Куда Господь пошлет, туда и поеду - в Тверь, в Саратов, в Рязань, в Чухлому, лишь бы подальше от Харитоньева переулка.

  Отец и братья средние торопливо провожали, крестили мелко, придумывали, как свадебный отказ преподать несбывшимся сродникам, Анна стояла в сенях, грызла на добрую дорогу черствую просфору.

  Села на скамью, резко полог задернула.

  Лоб горячий сдавила пальцами. Ёкнул конек селезенкой, тронул рсцой с места, взвизгнули смазные оси, замесили ободья расступицу вселенскую.

  Пророчица Анна и Николай Чудотворец на двойной доске запеклись недописанные. Отступил зограф болгарский. Уронил кисти, устал и заснул на сквозняке.

  Вся Москва вслед Анне Шереметьевой из лабазов, да келеек девичьими и бабьими голосами запричитала, расстелила стон:

  - Ду - ура!

Глава 10

  Пошли девОчки завивать веночки. Кто венков не вьет, того матка умрет, а кто вить будет, тот жить будет!

  - Ай, русалочки, русалочки, умильные русалочки, правду молвите, какой мерой лен да пшеничка уродятся? По колено, или по пояс?

  - По пояс, кума, по пояс, как на жирном погосте.

  - Хорошо, хорошо, мои русалочки, нате вам шмат сальца человечьего, подсластитесь напоследок, тем, что плохо лежит!"

  Вместо человечьего клали на межах сало поросячье, русалки близоруки - дай-то Бог ошибутся угощением.

  С обманными песнями и наговорами по луговинам подмосковным голубым бродили пьяные русальщики, весну хоронили, таскали высоко на оглобле конский череп, взнузданный и расписанный в четыре основных лубочных колера: красным, желтым, зеленым, синим.

  Всем известно, что опасны маревные непрочные дни раннего лета, когда травы силу набирают, когда по старым дорогам богомольцы бредут к Сергию, когда петров крест цветет и по сырым оврагам о полночи чудится переливами смех и рукоплеск мертвых девиц-омутниц. Услышит небывалое дело конный или пеший, опрометью побежит, нахлестывает коня без жалости, надвигает шапку на лоб, из последних сил спасает мясо православное.

  Но скоро поймет беглец, что как ни рвет жилы, как ни задыхается конь по горло в черном травостое - а все на месте стоит, будто муха в меду увязла - ни тпру, ни ну. Утром только шапку окровавленную найдут на обочине. Покачают головами чужие люди, шапку похоронят, как голову, там же, у обочины глинистой, вечным умолчанием почтят - мол, был прохожий человек, да сплыл, а имя ему Бог веси. На грядущее лето вырастет в овраге черная Папороть Бессердешная. Поделом тебе, беглец - не любо - не слушай. Мало ли кто на поле где лен-конопель, гречиха - ржица, хмель да овес, в сумерки босиком носится, в ладоши хлопает и кличет по-кукушечьи "Ух, ух, соломенный дух! Меня мати породила, некрещену положила!".

  Земляника белыми крестиками цвела под Москвой.

  В черностойных сырых лесах близ Сапожка и Ряжска, русалки водились целыми гнездами, в Туровском бору нагие русалки скакали верхом на турах и оленях никакой боярин-охотник не смел тронуть нечистую ездовую скотину, потому что везде найдут мертвые девки нарушителя, и мольбу не выслушают, а стальными глазами прильнут к замочным скважинам, окна облепят белесыми ладонями снаружи. после полуночи в горницу проникнут болотным паром и выпьют врага изнутри, через нос, глаза и уши, как гусиное яйцо сквозь скорлупу. Наутро только кожа да кости под постельным пологом валяются, а под носовым хрящиком последняя кровь запеклась мармеладью. Баю-бай.