Духов день - [31]

  Нашел Савва мешок пустой, встряхнул и взмолился - избави Бог от мышиной потравы.

  Тут в мешке зашевелилось, да загуркало, да выкатилась из мешка кошаточка, будто клубочек, умыла морду, распушилась и пошла мышей душить!

  - Серенькая? - спросила Маруся и щекой к плечу Китоврасову приткнулась.

  - Серенькая, - согласился Китоврас, - Так и сберегли урожай. А Богородица кошке-полосатке положила на лоб первую букву имени Своего. Угадай, какую: Аз, Буки, Веди, Глаголь, Добро, Есть, Живете, Земля, Иже, Како, Люди, Мыслете...

  - Мыслете! - кричала Маруся-угадка.

  Поводила Серенькая крутолобьем, показывала Богородицыну буковку "М" полосками на пепельной шерсти меж ушек замшевых.

  Китоврас промокал Марусины стопы распаренные чистой суконкой.

  - Скажи, с кем Серенькая ходит дружить?

  Чуть задумался Китоврас, ответил:

  - Ходит дружить Серенькая на дальний двор, навещает курочку-однокрылку.

  А Маруся баловалась, болтала ногами, не хотела чулочков колючих. Но как услышала про черную курочку, продела ножку в скатку чулка, по обыкновению переспросила:

  - Почему курочка однокрылка?

  Пришлось рассказать.

  Не жил, не был поп несчастный, Аввакум, погнали его пешего в страшные земли, с женкой Марковной и детушками, а была у них курочка, собой черненька, по два яичка на день приносила ребятам малым Божьим повелением. Была та курочка одушевлена, протопопово семейство кормила, а с ними кашку сосновую из котла клевала, а рыбки подадут, так и рыбку клевала. А не просто так курочка протопопу досталась. Раз у важной боярыни куры все переслепли и мереть стали, прислала кур в решете боярыня протопопу - чтобы помолился, гонимый. Пел молебен Аввакум, воду святил, в лесу корыто куркам сделал, кормил с руки моченой корочкой, вылечил Божьим словом, отослал назад боярыне, а та на радостях, оставила черненькую курочку, однокрылку, какую не жалко калечину, на прокорм Аввакумовым деткам. Тяжкий путь выпал изгнанникам, радовала однокрылка детей яичками, было чем крапивные щи забелить. А стражи-собаки той радости стерпеть не могли да и затоптали курочку яловыми сапогами. Как на разум приходит, жалею ту курочку, как человека оплакиваю.

  - Умерла курочка?

  - Нет, Маруся. Аввакум в срубе сгорел до косточек, не осталось в России никого живого, правые и виноватые не уцелели, а однокрылка, черненькая курочка протопопа Аввакума по сю пору жива. Вот к ней наша кошка Серенькая по ночам гостевать ходит.

  Маруся снова хватала кошку под микитки, крутила, как ветошку, шаловливо.

  - Покажи мне курочку!

  Щурилась старая кошка. Помалкивала. Облизывалась.

  Спать пора.

  Гриша Марусе особо постелил под окошком, как всегда.

  Поставил в изголовье кружку с водой, положил на дно серебряный крестик, как всегда.

  Вечернее правило прочли, добавил Китоврас деревянного масла в лампадку синего стекла, как всегда.

  Сказал:

  - Спи, Маруся. Забоишься, вставай, меня буди.

  Легли оба под цветной ситец - малая и старый на спину, руки за голову заломили, как всегда.

  Серенькая у девочки на груди пристроилась, навевала дремоту воркотанием, как всегда.

  Первыш в конуре спал на соломе, стукал об пол задней ногой. Бежит, бежит во сне, убежать не может, как всегда.

  Черная курочка-ночь покрыла одним крылом дом в Нововаганьковском переулке, у подножия Предтечи.

  Бродил по окраинам октябрь с воровским фонарем, воды подмывали берега, меняя их облик, полнились подвалы земной сыростью. Замерли лопасти речных мельниц. Ненастье минуло, впитались дожди в дерево обжитое, в промоины трехгорные, в желоба, да кувшины, да в кадушки с мочеными яблоками.

  Ни огня на Пресне.

  Скользко поднимались полуночники-чужаки по косогору, от реки Пресни, падали, изгадились, друг другу руку подавали, чуть поклажу не потеряли.

  Прыснули две тени - одна сермяжная косая сажень, вторая - фасониста, рюмочкой препоясана, невесть в чем душа держится.

  Задышали на вершине холма, хорошо, как хорошо! Дошли.

  Стрёмно дышала осень бочкой винной, прелью лиственной, черноземом, хмелем да миндалем.

  Водостоки раззявились жестью и вспенились раструбы брагой октября. Щебетал последний дождь на кровлях, низко к крестам и наготе ветвей опустились лобастые войлочные небеса.

  Фомка кривая - воровская подружка - сбила напрочь засов.

  Скрипнула настежь воротина.

  Тявкнул Первыш с хрипом.

  "Чужой!"

  Нож в пёсий подгрудок по рукоять прыгнул с проворотом. Журба пёсью морду вывернул, только хрустнуло. Ловкое дело, не вякнул - из ноздрей поплыло черное.

  Положил сторожевой Первыш выворотную морду на лапы. Издох.

  Перекрестился с испуга наоборот Наумко Журба, туесок стиснул, снял крышку и черным вязким облил стены и дверь - так щедро, будто кропил.

  Полилось жирное варево потеками.

  В воротах Кавалер с потайным фонарем в клетушке стоял. Качался с носка на каблучок.

  Жгут соломенный вынул из-под полы, запалил куклу на фонарном фитиле и бросил высоко и метко.

  Огонь на Пресне.

  Тягость свинцового сна беспокойна, а во сне черные лисы за красными лисами колесом сплелись, с треском, сполохами лоскутными.

  Угадывала Маруся сквозь сон голос колеса бесноватого, косточки в мясе стонали, светлая коска на ситце перепуталась. Пленный Зверь Китоврас во сне Ерусалим посетил, голову повесил, вели его соломоновы слуги по соломе, трескались ребра, Китоврас поворачивал тулово влево.