Духи земли - [20]
Понт-дэ-Машин был возведен на средства прибрежных жителей, в том числе на сбережения Цезаря и на деньги, припрятанные в кубышку тетушкой Жанной. Вставная челюсть плавала в воде при лунном свете, Жанна умирала под льняными занавесками в цветах, обшитыми по кайме гирляндой белых вишен из хлопка, которые в агонии она жадно срывала. Пятнадцатого октября Полишинель открыл плотину, большие воды устремились на берег, вот кого прятало августовское озеро полное молний: огромных в белой пене животных, отступая, они утащили с собой легкие розовые и синие камешки, которые Цезарь когда-то клал на окно Гвен. Мало-помалу личико Гвен и золотистый завиток, цветущий на плече, выплывали из тумана. Едва инженер открыл плотину, озеро у берегов Фредега всколыхнулось, раскачало рыбацкий челн с детьми. На расширившейся песчаной полосе осталась римская ваза, которую рыбаки принесли в замок — правда непонятно зачем? — молодая покойница уже давно его покинула, ступая по белым розам, упавшим накануне с гроба. Каждый високосный год инженер приезжал во Фредег, навещал прибрежных жителей, инспектировал пристани и берег, к больной пояснице Полишинеля была привязана кошачья шкурка, лапки свисали на холодную зернистую задницу. Инженер на минутку привалился многострадальной спиной к теплой стене Фредега, где рос кустик папоротника, где в день весеннего равноденствия останавливаются и играют одноножки и китайские шляпки{29}, перевел дух и заторопился по делам. На этот раз ему удалось избежать опасности. Он стоял прямо под окном башни, и Мадам запросто могла бы дернуть за веревочки и раскатисто захохотать, на ее смех прибежала бы жена… «Нет. Мсье Цезарь не получит мою дочь Амели. Во-первых, где они будут жить? Во Фредеге? В Доме Наверху?» Инженер ушел, качая головой и что-то бормоча вполголоса, он держался середины улицы подальше от выступающих балок чердаков, куда поднимали на хранение хворост. Мадам, как всегда, загораживала злополучную амбразуру с видом на озеро, а Эжен за ее спиной качался с пятки на носок и вытягивал шею, пытаясь разглядеть парусник. «Бог знает, что Цезарь выкинет на сей раз, теперь вот инженер со своей дочкой… Помнишь, четыре года назад? Ох! — вскрикнула она, — я чувствую, он скоро опять женится. Ох! Я‑то никогда не ошибаюсь. Вон она, тут как тут, плывет с отцом в доме-корабле». Легкая волна вынесла на берег озерный цветок, невесомый камешек, ему придется дожидаться ноябрьских гроз, чтобы догнать братьев, потому что песчаная полоса становится все шире и шире; сын Йедермана, как обычно, в високосный год готовился прибыть во Фредег с противоположной стороны залива. А в последний погожий день года в замок по берегу пришел еще и виноторговец. Цезарь поднял голову. Черное двубортное приталенное пальто с бархатным воротником. А дочь торговца? статная, красивая, в прошлом году Цезарь пригласил ее на деревенский праздник, турнир по стрельбе из лука. «О, Господи, опять эта свадьба нависла над нашими головами, пусть уж раз и навсегда все решится. Пусть женится на той или на другой, я умываю руки. Мне надоело развлекать его разговорами в гостиной, навещать его в конюшне — ах, Белла обожает, когда я прихожу — чернить его перед отцами невест». Мадам спускалась в гостиную, беседовала с отцами, не сводя с них пристального взгляда, всплескивала крупными белыми руками замурованной пленницы. «Я могла бы выйти замуж за городского врача… О! что я говорю, за врача! За синдика, за мэра! И теперь это ничтожество, этот бездельник с рыжими, как морковка, волосами выгонит нас вон? Ну, нет, какая же я глупая (глупая? я?!), он обожает племянников и не допустит, чтобы они скитались по дорогам». Виноторговец, весь в черном, огромная бледная голова прилажена к несоразмерно маленькому телу, уселся напротив Мадам и начал рассказывать о дочери, которая должна скоро вернуться из пансиона, Мадам нетерпеливо вздыхала и с остервенением чистила ногти. Торговец жил в городе, в желтом, без отделки доме, вокруг пустырь, ни деревьев, ни ограды; в октябре дом продували ветра, изгонявшие кабинетный дух и наполнявшие комнаты запахом прелых листьев. Выложив на стол первый взнос за вино, торговец поспешно откланялся, Мадам успела насквозь просверлить его тяжелым взглядом. Он сумел выбраться на улицу, дома угрожающе сдвинулись, толкаясь чанами, до краев полными вина. Не дай бог, если однажды летом дома вступят в сговор с деревьями! Но в нашем климате лето слишком короткое. «Ушел, наконец-то. Слава Богу, в этот раз дочь с собой не притащил». За маленькую партию торговец заплатил золотом. Улисс, кривобокий, возделывал свой садик, Семирамида в задумчивости стояла на балконе, зажав монеты в сильной белой руке. И вдруг принялась кидать монеты в огород. «Вот, — кричала она, — семь золотых монет! Давай, давай, Улисс, собирай! Одна в ревене, вторая в петрушке, две возле розового мака». Улисс, приволакивая скрюченную ногу, с трудом подбирал золото. «Ищи в ревене!» И хотя голова у Мадам была огромная, как шар земной, она так никогда и не вспомнила, куда упала седьмая монета. После визита джентльмена-фермера Изабель бросила в камин оставшиеся образцы филейного вязания. Тем временем в замке — старый тенистый сад, открывающийся перед ним, спускается к самому озеру — замаячил новый претендент, юный студент-теолог с поникшей головой и тяжелым портфелем вместо агнца. Из сада доносился смех гостей, богатый торговец сидел за столом рядом с молодой и красивой любовницей — «что за женщина рядом с ним, в рыжем парике и пористыми, словно апельсиновая кожура, щеками?» — думали остальные. В глубине сада чей-то громкий голос звал: «Йедерман!» — страшные деревья наклонялись друг к другу и совещались, шумя листвой, как обычно дивным, но слишком коротким для заключения заговора против людей летом. Торговец поднял руку, обтянутую сукном цвета темно-синей ночи греховных удовольствий, подал знак оркестру, шестеро мужчин в белых пиджаках, улыбаясь во весь рот, одновременно поднялись со своих мест, словно собрались справить малую нужду; несчастный святой Иоанн отвернулся
