Духи земли - [16]

— Что мне теперь родного брата сторожить? — смело возразил Эжен, вычищая перочинным ножиком грязь из-под ногтей; золотая цепочка от часов перечеркивала белый жилет.

— Где он, где Цезарь? — шепчет Семирамида в беседке.

Ей кажется, что шепчет, ее слышно и у башни Фредега, и на площади возле башни с часами, до земель, неотделенных от воды, на краю которых трепещутся в сетях создания третьего дня.

— Как ты думаешь, он у инженера? Или у Тома, почтальона? Или у виноторговца? У них у всех дочери.

— Ну, надо же, в конце концов, — отвечает Эжен, — отдать Цезарю его долю.

— Его долю? Разве он не проел свою долю? Сколько лет уже обедает за нашим столом и спит на наших простынях! Пойду, спрошу Римов, может, они его видели.

— Ладно, милая.

Бедный кузен стоял на пороге своего дома, бывшего свинарника. Когда Рим, подбоченившись, размышлял о судьбе своих изобретений и, в отчаянии вопрошая: «О, почему у нас нет конкурса Лепин?!»{21} — поворачивался к миру спиной, с обеих сторон головы забавно торчали кончики рыжих усов. Бедный Рим! Однажды у него возникла идея развозить в грузовиках по окопам воду из озера. Он купил большой участок на севере деревни — женится ли он на Изабель? — и три года войны ждал, пока низкорослый, круглоголовый столяр доделает письменный стол с инкрустацией золотом и слоновой костью. Столяр оставил других клиентов, перенес детали в будущий кабинет Рима и собирал стол на месте, но не успел вбить последний гвоздик, как появился нотариус. По центральной аллее, промокая платком лоб и пиная саженцы тополей и буков, нотариус прошел к дому и объявил: «Войне конец, увозите ваши бутылки и ведра». Рим считал, что в хозяйстве все может пригодиться. Например, ваза, выловленная в озере, рыбаки сначала хотели отнести ее в замок с одной башней, вторую Арманд сравнял с землей на следующую ночь после смерти горлицы. Он все подряд прибирал к рукам, этот Рим. И ведерко от ленцбургского конфитюра, из которого сеятель в марте зачерпывал зерна, и ковши из лодок. Он даже мраморную ванну умудрился втащить в кузов грузовика. До разорения времени не хватало ее установить, Эдит, жена Рима, держала зимой в ванне свои горшки с геранью, герань, терпкий запах, бархатистые листочки, горлица рвала их, чтобы унять кровь, когда мы ранились, свистя в травинку с острыми краями. Письменный стол, инкрустированный золотом и слоновой костью, никак не хотел пролезать в дверь, его порубили топором, а обломки бросили под забором, Рим уехал, оплакивая свое построенное на воде поместье. Недавно он отплыл подальше от берега в большой лодке с красными парусами, мимо в утреннем тумане скользил рыбацкий челн с детьми. «Цезарь», — ни секунды не медля, позвал добрый Рим, зная, что Цезарь уже давно ищет детей. С тех пор никто не видел Рима, неподвижно со спущенными парусами лежит его лодка на дне и дышит чистой водой озерных глубин, напоминая бабочку, которую ветер, то затихая, то дуя с новой силой, сорвал с лепестков розы. Слеза бедного Рима упала на землю виноградников, позже здесь выросла стекольная фабрика. Это было сразу после перемирия, солдаты теперь пили воду из уличных фонтанчиков или на кухне из-под крана. Мадам, высматривая с башни посольского атташе, маловероятно, что он приедет, но вдруг… увидела приближающийся к замку грузовик с тарой для воды и кузена Рима с пристегнутым на груди золотым ведерочком, которое Лиоте подарил ему на банкете. Во Фредеге, если считать кладовку без окон на втором этаже — дети заперлись там после смерти горлицы и нацарапали на стенах свои имена — пятнадцать комнат. Но почему бы не поселить бедных родственников в свинарнике за садом. «Приведите в порядок туфли, Эдит, — презрительно поморщилась Мадам. — Сапожная мастерская под башней с часами. Как вы вообще выходите из дома со стоптанными каблуками? Вот я всегда…» Она приподняла черную юбку и показала — кто бы мог подумать? — что у города под каменным платьем две массивные черные туфли с трещинами для большего правдоподобия. Эдит — сапожник попросит два франка, все, что есть в ее потертом портмоне — проходя мимо кондитерской, отвернулась; Эдит, парик, низкий глухой голос, лиф блузки заколот иголкой с черной ниткой. «Ваши каблуки! Какой пример вы подаете слугам! А жителям деревни!» Эдит давно не отправляла в Америку письма любимой сестре, марки не на что было купить. Рим прицепил золотое ведерочко, подарок Лиоте{22}, над камином из искусственного мрамора. «Вам повезло, здесь камин. Дымит? Оставьте дверь открытой. И чудный вид на грядки! Жаль, но скоро я попрошу вас освободить комнату, весной вернется мой деверь Цезарь… И, кстати, Эдит, я бы просила вас отказаться от привычки читать в кровати по вечерам… Нет, нет, не надо спускаться в гостиную, когда у меня гости, это совершенно необязательно».

«После вас, Эдит», — вежливо сказала Мадам, когда они столкнулись у садовой калитки, на лестнице Эдит все время чувствовала ужасный невыносимый взгляд, Мадам пристально смотрела на ее каблуки, пока поднималась по ступеням из молассы, протоптанным бывшими обитателями и обагренным кровью молодой покойницы. «Я не понимаю, — с расстановкой произнесла Мадам, — как можно