Духи безвременья - [36]

Рожа Козлова зарделась, а на губах заиграла самодовольная улыбка. Сравнение ему польстило. Дальше мучить Игорька он счел нерациональным, ибо все самое важное тот уже сказал. Козлов присел на своей кровати и стал вертеть головой в разные стороны, вычисляя следующую жертву. Наконец взгляд его остановился на самой крайней кровати, в которой мирно посапывая в тот момент спала Танюша Резнер.

Глаз на нее Козлов положил еще в средней группе, а теперь, в старшей, она казалась ему вполне созревшей женщиной. Скинув властным жестом одеяло, обладатель фотографии с отцовским ликом в одних трусах направился к Таниной койке. Поравнявшись с ней, он чуть помедлил, а затем нагнулся к Таниному лицу и зашептал:

– Танька, Танька, смотри чего покажу!

Таня перевернулась на другой бок, оказавшись, таким образом, прямо лицо к лицу с Козловым. В нос ей ударил запах лука – на обед давали луковый суп. Поморщившись она открыла глаза и на секунду сердце ее сковал ужас, так как увидеть перед собой мерзкого Козлова она ни как не ожидала.

– Ты чего?

– Смотри, что у меня есть! – Козлов протянул Тане снимок.

– Это кто? – удивленно спросила она.

– Батя мой, – победоносно ответил Козлов.

– Понятно…

– Нравится?

– Не очень…

Больше вопросов Козлов не имел. Была бы это не Танька, вмазал бы он ей как следует и на этом бы все и закончилось. Но перед ним была, как он сам мыслил, любимая женщина, а потом от рукоприкладства обиженный Козлов решил воздержаться и ограничиться бранью.

– Дура ты. Да и чего с тебя взять-то, жидяра! Интересно, что за харя у твоего папаши!

Последняя фраза запала Тане в душу, да так глубоко, что мысль о том, как выглядит ее отец не оставляла ее ни на один день. Сотни раз она допрашивала свою мать на предмет внешности и характера своего папы, но та ограничивалась лишь скупыми отговорками, да ссылалась на то, что снимков с ним у нее не осталось. И это было правдой – все снимки комитетчики уволокли с собой в качестве улик.

И вот настал день, когда ее родной отец вернулся домой. Она боялась этого дня, отодвигала его как могла, со всей своей детской устремленностью. Но разве могла она что-нибудь противопоставить хрущевскому приказу об амнистии политзаключенных…

– Таня, Танечка! – мать настойчиво повторяла ее имя, но она продолжала сидеть на своем диванчике, прижав к груди любимую куклу, которой вот уже несколько лет изливала все свои беды и проблемы.

Соня не выдержала и направилась в детскую. Туда же направил свои стопы и Натан.

Дверь распахнулась, и оба родителя вошли в тесную комнатушку. Увидев дочь, Натан прослезился от умиления – так уж она была на него похожа! Тот же родовитый нос, выдающийся своим горбом на несколько сантиметров вперед, те же вьющиеся черные волосы, тот же овал лица! Утирая слезы, Натан Резнер обнял свое дитя, прижал к впалой груди и зашептал что-то на иврите. Услышав это, Соня вежливо попросила его больше никогда в их доме не произносить ни одного слова ни на одном другом языке планеты Земля, кроме русского. Натан понимающе кивнул в ответ и перешел на русский.

Примерно полчаса он то прижимал, то чуть отдалял от себя дочь, чтобы лучше рассмотреть ее. И все никак не мог насмотреться. Все ему в ней нравилось, кроме имени. Ему, родовитому представителю племени израилева, естественно, хотелось, чтобы дочь звалась именем еврейским, а не русским. Но Натан гнал от себя дурные мысли, успокаиваясь тем, что про себя он может называть дочь как угодно, а в миру ей будет легче быть Таней.

Таня тем временем все никак не могла заставить признать в этом незнакомом ей человек своего отца. Да это было и нормально – она видела его в первый раз в жизни. Не сказать, что он ей не понравился. Первое, что она отметила про себя, что ее папа Натан совсем не похож на уродливого Козлова – старшего. Это уже было хорошо. А когда Натан начал ее тискать, она осознала, что этот пусть и незнакомый человек ее по-настоящему любит.

С годами она и сама научилась любить отца. Единственная размолвка с ним произошла у нее в самый важный для любой девушки момент – в момент выбора спутника жизни.

За окном было начало семидесятых. Пятый пункт все еще продолжал играть свою роль в жизни советского общества развитого социализма, но особого внимания на него уже никто не обращал. Натан, почуяв дух свободы, вновь принялся посещать подпольную синагогу, которая теперь располагалась где-то в районе города Долгопрудный, куда он и наведывался с завидной регулярностью. Жена его Соня, как существо более трусливое и не прошедшее тюрьму, продолжала прислушиваться к каждому шороху за дверью. За мужа она боялась и искренне не хотела, чтобы тот вновь загремел в казематы.

– Натан, – часто говорила она, – подумай о семье! Если тебя заберут, мы пропадем!

– Никуда меня не заберут! – самоуверенно цедил в ответ недовольный Натан.

Однажды, в одну из весенних суббот, которую набожный Натан ждал с таким нетерпением, случилось событие, по меркам праведного иудея прямо скажем из ряда вон выходящее. Как обычно, с утра, Натан проснулся около семи, сладко потянулся и присел на своей половине раскладного чешского дивана, купленного по случаю за смешные деньги у одного из старых друзей, тоже, кстати, еврея. Диван чуть скрипнул, прогнувшись под весом Натанова тела. С удивлением Резнер обнаружил, что его жены, которая обычно вставала много позже его самого, рядом не лежит.