Дуэт с Амелией - [28]

- Разве это обувь для ухажера?

Ну и ну, подумал я. Что-то теперь будет?

Он знает больше, чем я мог предположить.

Ну и пусть, Амелия-это вам не кто попало.

Может, это даже к лучшему. Для меня. Михельману придется ладить со мной. Вот почему он так приветлив. И я уже сам предлагаю:

- Отдать в починку?

Пальцы его вдруг разжимаются, и туфля шлепается на землю.

- Да нет, пожалуй, - тянет он, - не стоит.

Подпрыгивая на одной ноге, я сунул ногу в туфлю, так ничего и не поняв. Он не захотел чинить туфли. Не принял их в починку.

Прием прекращен. Очевидно, из-за того, что с меня и взять-то нечего. Ни отца у меня, ни масла.

Вот только зачем же он тогда со мной заговорил?

- Ни за что не стал бы их носить, - заключил он и двинулся своей дорогой.

Но я ухватил его за рукав.

- Может, все же удастся их спасти? Снизу подбить резиной, а этот шов...

Он растянул губы в улыбке, насколько позволяли торчащие наружу резцы.

- Нет уж... Чтобы ты заявился в них к замку и стрелял глазами по сторонам?

А что потом? Потом Донат меня спросит.

О чем он меня спросит, ну-ка?

О чем бы Донат стал ею спрашивать?

Я уставился на Михельмана в полном недоумении.

Но он лишь бросил через плечо:

- Выбрось ты их и...

И пошел. Хорошо ему говорить "выбрось". А в чем ходить? Ясно в чем-в деревянных башмаках.

Мне первому и единственному во всей деревне отказали в починке. Причем после замечания, сделанного на улице при всех. Меня явно не принимали всерьез. Пора было положить этому конец. Дома я натянул старые тренировочные штаны и поехал с соседом в поле. Я хотел помочь матери укрывать бурты. Она сказала:

- Против нас что-то затевают.

- Ага, - согласился я и рассказал про встречу с Михельманом. Она нерепу] алась не на шутку.

А я спросил ее: может, я и впрямь немного не того, со сдвигом, что ли? Никак не пойму, что тут с ними со всеми происходит.

Может, во мне дело?

- Да и я не пойму, ответила мать. - Не пойму, чем мы им мешаем.

Вечная ее настороженность.

Тогда я сказал:

- Мы с Амелией сидели в землянке у кормовою поля и разглядывали черепки, ну те, древние. И радовались, что кому-то пришло в голову сделать канавки вдоль края. Значит, и он был со сдвигом, канавки-то НИКОМУ не нужны.

Она испуганно взглянула на меня и спросила:

А больше ничего такого не было.

- Было, - откликнулся я. - Тебе могу сказать. Осенью вершины лиственниц светятся, как воздух на картинах...

Тут она заплакала и принялась закидывать бурт с таким исступлением, что земля комьями полетела во все стороны.

- Эту дурь насчет сдвига я из тебя выбью! А то прилипнет на всю жизнь, нипочем потом не отмоешься!

Разрыдавшись, она отшвырнула лопату и побежала куда глаза глядят, навстречу ветру.

Но вскоре остановилась, застыла посреди свежевспахапного поля и глядит из-под низко, чуть не до самых глаз, повязанного платка на бескрайний простор, словно сравнивая изборожденную плугом землю со своей собственной жизнью. Вот она-вся перед глазами. Перерыта, переконана, и борозды все как одна. Туда и обратно.

И точкой среди поля-крестьянка, ничего не чувствующая уже, кроме усталости, даже ветра, теребящего концы ее платка. И занимает ее лишь одна мысль: а может, жизнь так и должна течь-как у деревьев, как у картофеля... И смиряется с этим.

Но, проснувшись на следующее утро, она опять ощущает радость жизни. И сама не знает почему. Просто пришел новый день, а с ним и надежда. Вдруг что-нибудь да произойдет, думает она. Но вот наступает вечер, а день так ничего и не принес...

Обернувшись в мою сторону, она крикнула:

- Ты им еще покажешь! - И вновь принялась орудовать лопатой. - Если бы у нас был свой клочок земли или хотя бы собственный дом, вот бы мы с тобой зажили!

И никому бы не позволили совать нос в наши дела.

Мы с матерью работали до самого вечера и все время слышали грохот приближающейся канонады.

К концу дня пришел Наш-то и сказал:

- Они форсировали Одер. Но тут их остановили. Вон торчит солома, быстренько закидайте!

Потом мы поехали домой и нажарили себе оладьев из крупных картофелин, которые прихватили с поля.

Съев по восемь штук оладьев, запив горячим солодовым кофе с молоком и сахаром и ощутив блаженное тепло, разлившееся от желудка по всему телу, мы с матерью решили, что я пойду к Михельману и заставлю его взять мои туфли в починку.

Нам просто необходимо было выяснить, что за всем этим скрывается.

19

Школа стояла посреди деревни, прямо против церкви. Обычный крестьянский дом, оштукатуренный и выкрашенный в желтый цвет, внутри был разделен перегородками на комнаты и сени. Наверно, тот, кому пришло в голову учительствовать здесь, просто пристроил к своему дому еще одну просторную комнату. Больше ничего в этой школе и не было. Позднее в глубине длинного двора появился курятник, куда школьникам не разрешалось совать нос и пересчитывать кур. Учителя тоже имеют право на личную жизнь. Вот этот-то курятник еще с прошлой зимы был забит доверху тюками соломы.

В жизни бывают минуты, когда душа человека до такой степени разодрана ветром и размыта дождем, что ее ранят даже легкие ворсинки. В эти минуты даже запах соломы причиняет боль, а едва заметный лучик света, пробивающийся сквозь один из тюков, слепит глаза. Даже не лучик, а какой-то дрожащий и смутный отблеск, падающий на яблоню, вернее, на один лишь сук, только и всего.