Дуэль в истории России - [11]

В этом обществе, скажет Ключевский, напрасно искать деления на партии старую и новую, консервативную и прогрессивную: боролись дикие инстинкты и нравы, а не идеи и направления.

А Петр в это время погружен в свои «потешные» дела и в жизнь Немецкой слободы. Его фаворитом становится Франц Якоб Лефорт (Франц Яковлевич), «авантюрист из Женевы, пустившийся за тридевять земель искать счастья и попавший в Москву, невежественный немного менее Меншикова, но человек бывалый, веселый, говорун, вечно жизнерадостный, преданный друг, неутомимый кавалер в танцевальной зале, неизменный товарищ за бутылкой, мастер веселить и веселиться, устроить пир на славу с музыкой, с дамами и танцами, — словом, душа-человек или «дебошан французский», как суммарно характеризует его князь Куракин». Появляется рядом с царем и Патрик Гордон. Но это не прежний горячий вояка и беззаветный дуэлянт. Это уже, по словам Ключевского, степенный шотландец, пожилой, осторожный и аккуратный генерал, наемная сабля, «служившая в семи ордах семи царям». Дуэлями в Немецкой слободе продолжает заниматься молодежь. Но Петр до поры не замечает этого.

Что же касается степенности и осторожности генерала то о них, а заодно о нравах Петра и его тогдашнего окружения, можно судить по следующему эпизоду: «Однажды в 1691 году Петр напросился к Гордону обедать, ужинать и даже ночевать. Гостей набралось 85 человек. После ужина все гости расположились на ночлег по-бивачному, вповалку, а на другой день все двинулись обедать к Лефорту. Последний, нося чины генерала и адмирала, был собственно министром пиров и увеселений, и в построенном для него на Яузе дворце компания по временам запиралась дня на три, по словам князя Куракина, «для пьянства, столь великого, что невозможно описать, и многим случалось от того умирать». Уцелевшие от таких побоищ с «Ивашкой Хмельницким» хворали по нескольку дней; только Петр по утру просыпался и бежал на работу, как ни в чем не бывало». От пьянства умирать разрешалось. На поединках же — ни в коем разе.

В январе 1696 года, по смерти старшего царя Ивана, двоевластие формально заканчивается. Еще через год, в начале 1697 года, после неоднократных уговоров Лефорта, Петр решается на поездку в Европу, дабы своими глазами посмотреть на тамошнюю жизнь и нравы. Отправляется он инкогнито, под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова, то есть в том чине, в каком тогда и состоял, ибо он хоть и царь, но для примера другим начал военную службу с низшего чина.

Его непоседливость, его открытое недовольство старыми порядками, отправка людей за границу, а главное, неслыханное по тому времени желание самому ехать учиться у иноземцев уже возбудили против него недовольство, а то и злые умыслы. Перед самым отъездом открылся очередной заговор.

23 февраля, когда Петр во дворце Лефорта кутил на прощание с боярами, дали ему знать, что явился с доносом давешний знакомец, пятисотный стрелец Ларион Елизарьев. Позвали Лариона к Петру, и объявил стрелец, что полковник Иван Циклер замышляет убить царя. Тот самый Циклер, которого только что Петр пожаловал в думные дворяне и которому поручил построить Таганрог.

Циклер, рассказывает Костомаров, был схвачен и под пыткою показал на окольничего Соковнина, заклятого старовера, брата боярыни Морозовой и княгини Урусовой, признаваемых раскольниками до сей поры за мучениц. Соковнин подпыткою сознался, что вел разговоры об убиении царя, поскольку-де государь ездит один или с малым числом людей. При этом окольничий оговорил зятя своего Федора Пушкина и его сына Василия. Вражда к государю происходила, по их словам, оттого, что он начал посылать людей за море учиться неведомо чему. Циклер к тому же рассказал, что будто бы в прежние годы царевна Софья и покойный ныне боярин Иван Милославский подбивали его убить младшего царя. Разгневанный Петр приказал вырыть гроб Милославского и привезти в Преображенское на свиньях. Гроб открыли. Соковнину и Циклеру сначала рубили руки и ноги, причем так, чтобы кровь их стекала в гроб Милославского, а уж потом отрубили и голову. Федору Пушкину тоже отрубили голову. На Красной площади был установлен столп с железными спицами, на которых красовались отрубленные головы.

Александр Сергеевич Пушкин не мог пройти мимо такого факта из жизни предка и рассказал о нем в стихотворении «Моя родословная», допустив, однако, небольшую фактическую ошибку — он спутал плаху с виселицей:

Упрямства дух нам всем подгадил:

В родню свою неукротим,

С Петром мой пращур не поладил

И был за то повешен им.

Его пример будь нам наукой:

Не любит споров властелин…

А Петр усилил караул у ворот Новодевичьего монастыря, комендантом в Москве посадил верного Патрика Гордона и смело отбыл в Голландию — учиться строить корабли.

Московским же стрельцам пришла тяжелая пора. Они потеряли привилегии царских охранителей и были посланы в отдаленные города и крепости на тяжкую службу при скудном содержании. Подняли они однажды бунт и решили идти на Москву: «Надобно перебить всех немцев, бояр, самого царя не пускать в Москву и даже убить за то, что «сложился с немцами». Навстречу им вышел боярин Шеин с двумя генералами — Гордоном и князем Кольцо-Мосальским, — с большим войском при 25 пушках. Решительные переговоры с восставшими стрельцами повел Гордон, сказавший: «Если вы теперь не примете милости его царского величества и мы принуждены будем силою привести вас к повиновению, тогда уже не будет вам пощады». Стрельцы в ответ обнародовали челобитную, в которой, помимо жалоб на тяжелую и голодную стрелецкую жизнь, говорилось, что в Москве «великое страхование, город затворяют рано вечером и поздно утром отворяют, всему народу чинится наглость; и еще они слышали, что идут к Москве немцы и то знатно последуя