Дубравлаг - [36]

Хмелев показал, что я давал ему номера "Веча" для передачи за бугор. Я категорически отрицаю: "Вздор! Я давал "Вече" ему самому для чтения". Добавил не без коварства: "Он всегда ревновал меня к своей жене". Подскочил прокурор: "При чем тут это?" — "А при том, гражданин Дроздов, что ЭТО сразу обесценивает показания: личная неприязнь, месть". Хмелев смущен: "Может быть, Осипов действительно не имел в виду передачу журналов за границу, но мне так казалось…" Дурачок дал на себя показания: значит, он-то сам, выходит, по собственной инициативе отправлял "Вече" злодеям? Урок: отказ от показаний всегда предпочтительнее. Тем более, что Брежнев не втыкал иглы под ногти, не гладил раскаленным утюгом по коже. Он был добр и гуманен: пытки исключительно моральные, психологические. Я часто размышлял: а был бы я героем под утюгом? Благодарю Господа, что Он не дал мне таких испытаний. По делу Штауффенберга (заговор 20 июля 1944 года против Гитлера) многие были подвергнуты пыткам и оговорили соратников. Одному Штауффенбергу "повезло": он успел покончить с собой до ареста и остался героем. Применялись ли вообще "меры физического воздействия" в эпоху Брежнева? В лагере говорили, что некоторых особо важных шпионов пытали по специальному решению Политбюро. В зоне ЖХ 385/11 (Явас) мне даже показывали такого человека.

Итак, следователям У КГБ по Владимирской области не удалось доказать мое "сотрудничество" с НТС. Обычно следствие по политическому делу развивается в сторону расширения. Часто подследственные не выдерживают многомесячного выпытывания и если не топят других, то топят самого себя. В моем случае следствие сузилось. Важнейший пункт обвинения отпал. По этому поводу чекисты оформили целый документ: "Постановление об исключении из обвинения одного из эпизодов" с санкцией прокурора области и начальника УКГБ Пономарева. Это был единственный документ, который я подписал во время следствия. Ни один протокол допроса мною не был подписан. На каждой странице пометка: "От подписи отказался". Эстонский правозащитник Калью Мятик поступил, пожалуй, еще лучше: он вовсе не выходил из камеры на допрос. Сначала надзиратели его носили, потом надоело возиться, оставили в покое. Не хочу, чтобы мой стерильный отказ от показаний выглядел похвальбой. Во-первых, это было второе мое следствие, второй арест, у меня был большой опыт. Во-вторых, к сожалению, в этом случае срабатывало не христианское смирение, хотя я молился утром, на прогулке и перед сном, а скорее ожесточение. Быть может, это была естественная реакция солдата в бою, но любви к врагам и должной кротости, увы, не было. Ожесточение вытесняло страх. "Что вы ведете себя, как в фашистском застенке?" — говорил Плешков. Голодал я двенадцать суток — с 28 ноября по 10 декабря. На какой-то девятый день в камеру явились врачи. Принесли еду — жидкость и кишку. Стали кормить меня через зонд. Я не сопротивлялся, но с непривычки половина влитого отрыгнулась обратно. Сокамерник-стукачок из уголовников всё вытер. Я не гнал наседку из камеры. Он был достаточно услужлив, а взамен все равно поселят такого же. Потом в зоне было немало голодовок, и зэки обсуждали: следует ли сопротивляться принудительному кормлению. Например, латышского диссидента Майгониса Равиныпа, сопротивлявшегося принудительному кормлению, валили на пол и специальным металлическим приспособлением разжимали зубы, которые, конечно, крошились. Однажды пришли кормить Вячеслава Черновола, считавшего, как и я, что угроза насилия равносильна применению насилия. Тот спокойно согласился выпить предложенную жидкость. "Так можно голодать", — разочарованно воскликнули два мордоворота-мента, у которых зудом чесались руки по настырному "демократу" (лагерная кличка всех политзэков).

Меня обвиняли в издании антисоветского журнала. Обвиняли в передаче за границу тоже антисоветских статей и очерков ("Площадь Маяковского, статья 70-я", "Бердяевский кружок в Ленинграде", "Трус не играет в хоккей" и др.). Обвиняли, наконец, и в том, что я подписал ряд заявлений и обращений в защиту узников совести. И еще в хранении собственных черновиков. И в той преступной связи, которая не была доказана. Уже после моего осуждения один недоброжелатель обратился в газету "Русская мысль" с призывом не выступать в защиту Осипова, так как Осипов-де "осужден вовсе не за "Вече", а за противозаконную деятельность". Редакция ответила: всем в России хорошо известно, что Осипов осужден именно за издание журнала и адвокат КГБ зря старается. Конечно, чекисты всё присобачили: и мои очерки, и подписи под обращениями, и даже черновики. Но главным и основным было "Вече". Неслыханная дерзость в СССР: посмел издавать журнал без разрешения! Идея создания русского православного патриотического журнала быстро обрела сочувствующих. Священник отец Димитрий Дудко благословил это благое дело и взял на себя отдел духовной жизни. Все материалы, связанные с Православной Церковью, ее жизнью и вероучением, печатались только с одобрения отца Димитрия. Большую помощь в подготовке первого номера оказал архитектор-реставратор М. П. Кудрявцев. Его содержательный очерк "Судьба русской столицы" поведал об антирусской разрушительной деятельности марксистских вандалов в 20-е, 30-е и 60-е годы. В журнале сотрудничали иеромонах отец Варсонофий ("Памяти епископа Афанасия Сахарова" — впервые расшифровываю псевдоним: пенсионер Плешков теперь будет знать), поэт Алексей Марков, писатель Петр Дудочкин, ученый Л. Н. Гумилев. Часто я советовался с критиком В. В. Кожиновым. Помогал изданию известный русский художник И. С. Глазунов. Леонид Бородин, с которым я успел познакомиться летом 1968 года (я заканчивал срок, а он начинал свой), едва освободившись по концу своих шести лет, сразу включился в работу. Он стал, по существу, членом редколлегии. Помимо отца Димитрия и Бородина, в редколлегию входили Анатолий Иванов-Скуратов и Светлана Мельникова (с третьего номера). Сегодня, в период идейных размежеваний, кажется странным присутствие в одной "партии", в одной команде православного священника и, скажем, открытого оппонента христианству Иванова-Скуратова. Но в те годы представлялось вполне естественным объединение всех русских патриотов против общей опасности. Помнится, отец Димитрий был уверен, что "Толя придет к Христу". Увы, не пришел и по сей день… Журнал издавался три года. В разное время то один, то другой сочувствующий приближался к изданию журнала, внося свой вклад по мере возможности. Архитектор В. А. Виноградов, подельник Бородина по ВСХСОНу Г. Н. Бочеваров, публицист Г. М. Шиманов; писали из Нальчика, Казани, Магадана. Помню, после одного из милицейских налетов прихожу к писателю Д. А. Жукову: "Ваша статья о расколе XVII века попала в ЧК. Простите, не уберег", — и сразу попросил копию. Ничего, Дмитрий Анатольевич не стал гневаться, дал другой экземпляр. Добавил: "Ну, пожалуйста, будьте поосторожнее". Все эти имена я называю впервые. По поводу историка С. Н. Семанова следователь даже через шесть лет приезжал ко мне в зону, пытаясь вытянуть посадочные показания.