Дубравлаг - [11]

Вспоминаю Анохина, замечательного русского человека, посаженного сначала за какие-то "эсеровские взгляды" и ставшего в лагере глубоко верующим православным христианином. Он был из Барнаула, работал на телефонной станции. Носил крест и в зоне, и на воле, когда освободился. Попав на свободе в больницу, вызывал у безбожной публики инстинктивную аллергию. Но Володя сам был активен и, как мог, проповедовал слово Божье и в палате, где лечился, и на работе, и просто на улице, в очереди. Бросался в защиту любого обиженного, хотя сам по телосложению был отнюдь не Поддубный. И вот однажды, это было уже по ту сторону проволоки, в сентябре 1971 года пришла страшная весть из Сибири: в тамбуре поезда Барнаул — Новокузнецк Володя Анохин был зверски зарублен топором и выброшен под откос. Тело обнаружили. Убийц не нашли. Я писал жалобы в МВД, чтобы усилили следствие; попросил солагерника Бориса Сосновского, жившего в Новосибирске, съездить в Барнаул и узнать подробности. Позже, на своем втором следствии (а меня обвиняли, в частности, за публикацию в журнале "Вече" некролога об Анохине: я, по мнению следствия, "пропагандировал деятельность антисоветски настроенных лиц") я прочел данные с Алтая: сестра Анохина свидетельствовала, что какие-то люди звонили ей и требовали "прекратить возню вокруг смерти Володьки". "Кто виноват?" — спросил бы в таком случае Герцен.

Освободился ли кто-нибудь в связи со свержением Хрущева? Да, несколько человек вышли досрочно, что-то около пяти, в том числе наш друг, красноярский речник Георгий Большаков, который получил 70-ю статью за надпись на стене дома: "Коммунизм — без Хрущева!" Он слушал по ночам голос Пекина — два коммунистических монстра яростно поливали друг друга (особенно маоисты), и Большаков проникся соответствующими чувствами к лакею Уолл-стрита Хрущеву. В зоне стал верующим, с верой в Бога освободился по этой, даже не амнистии, а так — по какому-то юридическому зазору в советском законодательстве.

5 декабря 1964 года сидельцев барашевской зоны рассортировали: меня этапировали в Сосновку, в ИТУ ЖХ 385/7, моих друзей: Владислава Ильякова, Юрия Машкова, Владимира Садовникова — вернули в Явас, на 11-й. На "семерке", куда я попадаю впервые, я знакомлюсь с литературоведом Леонидом Ситко, знатоком французской революции 1789 года Борисом Сосновским, с бывшим солдатом Советской Армии Виктором Семеновым. Последнего, впрочем, я знал и раньше, но отдаленно: он дружил с американским шпионом Репниковым, и мы их тогда чурались. Так бывает: на одной зоне — едва знакомы, на другой становятся приятелями, а то и большими друзьями. Семенов (сам он из Пятигорска) на вступительных экзаменах в вуз не прошел по конкурсу, не хватило одного балла. Его призвали в армию, послали служить в ГДР. Был он большой патриот, и ему казалось, что коммунистическая партия в Западной Германии как-то вяло действует. Виктору было 19 лет, физически сильный, крепкий, по-своему волевой, он покидает воинскую часть, чтобы перейти в ФРГ, вступить в КПГ и задать должный тон в борьбе с капиталистами. На третьи сутки, еще на коммунистической территории, Семенов был схвачен. Началось следствие по делу о дезертирстве и измене Родине. Виктор чистосердечно изложил мотивы бегства. Следователь расхохотался: "Да кто в это поверит? Не смеши!" Особист не верил во влияние советской школы и советской литературы, не представлял, что какие-то, пусть фантастические, но идейные причины могут двигать молодыми людьми. Было приказано прописать шаблон: мечтал, дескать, о сладкой жизни за границей (рестораны, доступные женщины) и шел предавать Родину. Кстати, этих бывших солдат в политической зоне было немало. Они все были из воинских частей в ГДР и все получили по стандарту: 10 лет по 64-й статье ("измена Родине"). "Червонец" получил и Семенов.

7-я зона, подобно 11-й, тоже была крупной, порядка двух тысяч человек контингента. Собственно политических сидело, пожалуй, процентов 20–25. Остальное заполняли "старики", как мы их называли, т. е. лица, посаженные за войну, служившие немцам, бандеровцы, националисты трех прибалтийских республик. Немного томилось шпионов (чаще "покушение на шпионаж", так сказать, попытка шпионажа). Мне кажется, настоящие, "квалифицированные" агенты находились где-то в другом месте. Плюс еще группа — процента 3–4 — уголовники, но, повторяю, последняя статья Уголовного кодекса у них была политическая — 70-я. Я уже говорил о том, что они умышленно инспирировали себе эту статью по разным соображениям.

7-я зона обслуживала фабрику по изготовлению футляров для телевизоров и радиоприемников. Я попал в цех по зачистке футляров. Берешь ватный тампон, смачиваешь его ацетоном и осторожно, но уверенно зачищаешь покрытую лаком поверхность. Первоначально норма была — десять футляров (ранее даже семь) за восьмичасовой рабочий день. Но "старики", стремящиеся сколотить "капитал" ко дню освобождения, постоянно нагоняли норму. В декабре 1964 года она перевалила за 20 штук. Я лично эту норму выполнить не мог. На 11-м, работая на деревообрабатывающем станке, я без особых усилий норму выполнял. А здесь — не мог. Зачищу 20 — бракуют 8. Зачищу 25 — отшвырнут 12. Мастер по контролю всегда находил какой-то дефект. Начальство рычит: невыполнение производственной нормы считалось серьезным проступком. За так называемое "систематическое невыполнение" нормы зэка лишают права на получение посылки, свидания с родственниками и, наконец, водворяют в штрафной изолятор. Следует уточнить: меры давления за невыполнение нормы касаются в первую очередь не вставших на путь исправления, не осудивших свое "преступное прошлое". Если же человек "исправился", с точки зрения администрации, к нему относятся снисходительнее, и если уж у него на этом участке совсем ничего не выходит, его переводят в другой цех на другую работу. Для нас же, идейно упертых на своем, не осудивших свои "антисоветские" взгляды, давиловка через работу, через искусственно вздутые нормы — могучее средство перековывания. Меня мучили в этом цеху полгода. До ШИЗО не дошло, но, во-первых, лишили всего остального (посылки, свидания), а во-вторых, устроили добротное психическое прессование. Целый день дышишь лаком и ацетоном, целый день непрерывной изнурительной работы, потом тащишь свои несчастные футляры на контроль, и тебе половину заворачивают. Думается, у контролеров (это были вольнонаемные граждане из поселка) была инструкция таких-то проверять строже, а проще — цепляться ко всему. И в результате ты работаешь как вол, но отовариться с ларька даже по зэковскому лимиту — 5 рублей в месяц — не можешь. Потому что, дескать, не заработал ни копейки, норму не выполнил. Отовариться же можно было лишь с заработанных денег.