Дублинеска - [90]

На мосту О’Коннелла вспомнил, что, когда пересекаешь его, непременно видишь белую лошадь. Пересек и ничего не увидел. На голове у самого О’Коннелла – у его статуи – сидела белая голубка. Но ему, разумеется, была нужна не она. «Без белой лошади я чувствую себя глупо», – подумал он. Развернулся и пошел обратно. На Грэфтон-стрит ощутил внезапный прилив патриотизма, услышав, как уличные музыканты играют «Green Fields of France», балладу о солдате Вилли Макбрайде. Его любовь к Ирландии тотчас смешалась с внезапной ностальгией по Франции, и сочетание оказалось неожиданно бодрящим. Потом он довольно долго пробыл в баре отеля «Шелборн» и даже подумал, не позвонить ли ему отсюда своим дублинским «контактам» – Уолтеру или Хулии Пиере, но так и не решился – с одной стороны, не настолько близко они знакомы, а с другой, он не верил, что они могут помочь ему вернуть Селию. Хотел он позвонить и двоим ирландцам, Эндрю Брину и Хоббсу Дереку, вылакавшим у него, когда он несколько лет назад издал их книги, все запасы спиртного, но вовремя вспомнил, что вряд ли они сумеют понять друг друга. В тот день у него дома непоседливых ирландцев взял на себя Гоже.

У дома 27 по Сент-Стивенс-Грин, в двух шагах от улицы, где жил создатель Дракулы, он снова не устоял перед соблазном и мгновенно надракулился виски в большом баре отеля «Шелборн». Через стекло выходящей на улицу витрины он с кровожадным оживлением следил за перемещениями чрезвычайно невзрачного кота – у бедолаги явно не было ни бога, ни хозяина, ни автора, даже самого разначинающего, ни жены. Несколько секунд он побыл бродячим котом. Котом в состоянии духовного и физического дискомфорта. К голове у него была примотана соломенная шляпчонка, очевидно, не так давно у него был и хозяин. Он шел и отряхивал на ходу мокрые лапы. И следил за его передвижениями, борясь с желанием укусить его в шею. Укусить кого, самого себя? Опять на него подействовала выпивка. Он решил уйти, вернуться в свое логово с креслом-качалкой, спрятаться там, потому что в одном из двух мест он рискует случайно столкнуться с Селией и не может позволить, чтобы она снова увидела в таком состоянии.

Он позвонил родителям в Барселону.

– Значит, ты был в Дублине? – сказала мать.

– Я все еще тут, мама!

– И какие у тебя планы?

Опять этот проклятый вопрос о планах. Однажды он уже завел его очень далеко. Сюда. В Дублин.

– Поеду в Корк, там меня ждет откровение, – сказал он матери. – Собираюсь поговорить с давним любовником Селии.

– Разве он не умер?

– Ты прекрасно знаешь, мама, что нас с тобою никогда не смущали подобные мелочи.

После этих слов ему пришлось немедленно отсоединиться, чтобы не усугублять ситуацию.

Собираясь попросить счет во все оживляющемся баре «Шелборна» и рассеянно листая «Айриш таймс», оставленную кем-то на соседнем столике, он обнаружил мутноватый некролог Малахии Мура. И окаменел. Все-таки это правда, подумал он почти подавленно. Похороны должны были состояться на следующий день в полдень на Гласневинском кладбище. Он был настолько потрясен, что ему начало казаться, будто он знал покойного всю жизнь. И так же, как несколько недель назад в Барселоне, он ощутил досаду от того, что в тихом и мирном сюжете последних двух лет его жизни вдруг наметился этот тревожный поворот, словно взятый из дешевого романа, неожиданный и совершенно ему не нужный, потому что в последнее время он больше всего на свете ценил приятное и гладкое течение своей повседневной жизни, такое ровное и скучное, в которое он, как ему казалось, погрузился до конца дней: он спокойно жил и ждал чего-то в Лионе, потом уже в Барселоне ждал поездки в Дублин, вернувшись из Дублина домой, ждал возвращения и даже помыслить не мог, что, приехав сюда, окажется вдруг на похоронах абсолютно незнакомого ему человека.

Его по-прежнему настораживает сегодняшняя ясная погода. На кладбище он пришел поздно, гроб уже закрыли, и он не увидел лица умершего. Как бы то ни было, скорее всего сейчас здесь зароют человека, которого он месяц назад на этом самом месте принял за своего автора.

В первом ряду сидят родители и, вероятно, сестры покойного. Их две, и в них очень мало – чтобы не сказать совсем ничего – беккетовского. Что касается родителей, они по виду скорее ближе к Джойсу, чем к Беккету. Публика в основном молодая, из этого он заключает, что тот, с кем прощаются, оставил этот мир, как говорится, во цвете лет. Так что, очень возможно – а у него нет резонов для иного вывода – хоронят того самого юношу, что месяц назад стоял у кладбищенской решетки, юношу, постоянно ускользавшего, растворявшегося и, наконец, испарившегося до конца.

Он и помыслить не мог, что снова окажется на погребальной церемонии в Гласневине, и, уж конечно, ему не приходило в голову, что провожать в последний путь он будет молодого человека в круглых очках, возможно, своего собственного автора. Когда начинается служба, он не понимает ни слова, но видит, как расчувствовались первый и второй ораторы, говорившие по-гэлльски. А он-то воображал своего автора эдаким одиноким волком – говоря «автора», он имеет в виду «писателя», гения, которого он искал всю жизнь, да так и не нашел, или, вернее, нашел, но уже мертвым. Он-то представлял его отшельником без друзей, безостановочно бредущим по молу конца света.