Друзья, любовники, шоколад - [24]

– Не бойтесь, я не стану досаждать детальным описанием процесса, – поторопился успокоить он. – Рассказ о чужих болячках – скучнейшая вещь на свете. Речь пойдет не об этом.

– Но я ничего не имею против, – вежливо вставила Изабелла. – На днях приятельница рассказала мне о своем вросшем ногте. Это была эпопея. Рассказ длился полчаса. Например, можете себе представить, что, когда ноготь на ноге… – Она замолчала и улыбнулась.

Но Иан не подхватил шутливого тона.

– Я хотел поделиться с вами одной… очень тревожащей меня вещью. Да, тревожащей. Думаю, это верное слово. Не возражаете, если продолжу?

– Нет, – покачала она головой.

Официантка поставила перед Ианом филе макрели и салат. Он поблагодарил и с некоторым раздражением взглянул на еду. Потом заговорил. Болезнь началась внезапно. Случился сильнейший грипп, и сердце вдруг совсем сдало. Ему сказали, что необходима трансплантация, и он воспринял новость со спокойствием, поразившим даже его самого.

– Меня охватило какое-то безразличие, – говорил Иан. – То, что они сумеют вовремя найти донора, казалось маловероятным, и я полагал, что скоро уйду из жизни. Это не вызывало особого сожаления. Я был словно укутан спокойствием. И сам себе удивлялся.

Вызов на операцию поступил неожиданно. Он отправился погулять, а точнее, пошел на кладбище Кэнонгейт. За ним прислали. Позже он узнал, что в Глазго трансплантат везли в той же машине, что и его самого, – донор тоже был эдинбуржцем. Больше он ничего о нем не знает; семья донора предпочла сохранить анонимность. Удалось только выяснить, что это был молодой человек: упоминая о нем, врачи употребляли местоимение «он», а кроме того, сказали, что сердце молодое.

– Следующие несколько недель почти полностью стерлись из памяти, – сказал Иан. – Я лежал на больничной койке в Глазго и понятия не имел, какое сегодня число, какой день. Просыпался, засыпал снова. А потом постепенно начал возвращаться к жизни или к чему-то, что ее напоминало. Мне казалось, что я все время чувствую бьющееся во мне новое сердце. Я лежал и прислушивался к его ритму, который повторял подключенный ко мне аппарат. Испытывал странную грусть и чувство космического одиночества. Казалось, предыдущую жизнь у меня отобрали, и я плыву в невесомости. Разговаривать не хотелось: сказать было нечего. Меня пытались вовлечь в разговоры, но я по-прежнему чувствовал только одно – пустоту. Вакуум.

Говорят, это нормально. Пациенты чувствуют что-то похожее после любой серьезной операции на сердце. Постепенно наметилось улучшение, и, вернувшись домой, я опять начал чувствовать свое «я». Настроение поднялось. Чувство вселенского одиночества, бывшее, вероятно, проявлением депрессии, исчезло. Я начал читать, встречаться с друзьями. Тогда же появилась благодарность, глубокая благодарность к врачам и к тому человеку, чье сердце я получил. Мне захотелось выразить ее родным донора, но врачи заявили, что нельзя нарушать их желание остаться неизвестными. Иногда, думая о доноре, я плакал. В каком-то смысле горевал о нем, оплакивал смерть совершенно чужого мне человека, которого даже не знал по имени.

Мне очень хотелось поговорить с его близкими. Я написал им благодарственное письмо. Думаю, вы представляете, как тяжело оно мне далось, как трудно было найти верные слова. Перечитав письмо, я увидел, что оно слишком патетично. Но как было это исправить? Письмо передали через врачей. Не знаю, как отнеслись к нему в той семье, не показалось ли оно формальным и натянутым. Тяжко, если они подумали, что я написал это просто из чувства долга – счел нужным, так сказать, выразить благодарность. Но что мне оставалось?

Он замолчал и словно ждал реакции. Изабелла колебалась. Боль от невозможности выразить благодарность – здесь есть о чем поразмыслить. Не исключено, что в каких-то случаях выслушать благодарность – наша обязанность, даже если это неловко и неприятно. Умение принимать подарки – искусство, и бывает, что ты просто обязан позволить другому сделать тебе подарок. Может быть, эта семья должна согласиться на встречу и выслушать благодарность? Ведь нельзя делать подарок и безрассудно оговаривать условия дарения. Эти условия не должны мучить, не должны унижать. Изабелла была твердо уверена, что, делая пожертвования, нельзя скрываться под чужим именем: в этом есть что-то оскорбительное.

– У вас не было выбора, – рассудила она. – Вы сделали все, что смогли. Мне кажется, что семья должна была согласиться на встречу с вами. Нужно было просить, чтобы они отказались от анонимности, так как вами движет одно только чувство – естественное желание выразить благодарность.

У Иана заблестели глаза.

– Считаете, что у меня есть право знать? Знать, кто он?

Заходить так далеко Изабелла не предполагала.

– Нет, я так не считаю. Но если б вы встретились с родственниками, то узнали бы это. У вас есть право – если это можно назвать правом – излить переполняющую вас благодарность. Пока вы лишены подобной возможности – нет, возможности сделать это так, как вам хочется.

– Да, понимаю, – ответил он, помолчав.

– Я вовсе не предлагаю вам добиваться встречи. – Изабелла начинала нервничать. – Я сама ни в чем до конца не уверена. Размышляю вслух, вот и всё.