Дружба. Этико-психологический очерк - [23]

Сведение дружбы к интересу вовсе не означало пошлого эгоизма. Истинный друг, по мнению Гольбаха, — подлинное благо, которое следует предпочитать всем другим благам. Просто само понятие «бескорыстная дружба» толкуется французскими материалистами не как отсутствие личного интереса, а как то, что этот интерес основан «скорее на личных качествах и достоинствах человека, побуждающих нас предпочитать его другим, нежели на каких-либо внешних преимуществах».

Такое толкование дружбы развивает и углубляет К. Гельвеций. Всякая дружба, считает он, порождена какой-то потребностью. Человеческие потребности неодинаковы: «Одни нуждаются в удовольствиях и деньгах, другие — во влиянии; эти желают разговаривать, те — поверять свои заботы; в результате бывают друзья ради удовольствий, ради денег, ради интриг, ради ума и друзья в несчастье». Моралисты утверждают, что дружба не должна основываться на расчете. Но спрашивается, если друг нужен вам для того, чтобы терпеливо выслушивать бесконечную повесть о ваших несчастьях, разве вы менее эгоистичны, чем человек, стремящийся воспользоваться деньгами своего друга или сиять отражением его славы? И Гельвеций приходит к выводу, что сила дружбы измеряется не добродетелью двух друзей, а силою связывающего их интереса.

Из дружбы часто делают роман, продолжает мыслитель. Фактически же она сохраняется лишь до тех пор, пока люди испытывают взаимную потребность друг в друге; поэтому она, как правило, неустойчива и эгоистична, даже независимо от материальных выгод. «Мы желаем иметь друга, чтобы, так сказать, жить в нем, чтобы изливать нашу душу в его душу и наслаждаться беседой, которую доверие делает всегда восхитительной». Люди любят возвышать и приукрашивать собственную дружбу, поэтому «всякий повторяет за Аристотелем, что друзей вообще нет, и каждый, в частности, уверяет, что он хороший друг». В действительности же главное очарование дружеского общения состоит «в удовольствии говорить о себе».

Рассуждения Гельвеция не просто блестящая ирония, противопоставляющая сентиментальному культу дружбы культ безличного разума. Это первый опыт социологии дружбы. Вместо того чтобы оценивать существующее общество в соответствии с «интуитивно ясной» моральной ценностью, Гельвеций саму мораль оценивает с точки зрения того, насколько она соответствует действительности. Если реальные отношения между людьми основаны не на эмоциональных привязанностях, а на обмене, выгоде, интересе, к чему поддерживать идеалистические фикции? Гельвеций стремится объяснить то, что есть, а не создавать утопию. Но в глубине души ему хочется, чтобы мир стал другим. Недаром, высмеивая сентиментальные фикции, он, как, впрочем, и Ларошфуко, и Честерфилд, нет-нет да и обмолвится насчет «подлинной дружбы».

Просветители пытались «заклясть» появившуюся у человека рефлексию и потребность в самораскрытии, направив внимание вовне, на объективный мир, и разложив самое человеческое Я на сумму ощущений. Но в этой «объективной» ориентации сквозит неосознанное стремление заглушить тоску по идеалу. Романтики конца XVIII — начала XIX в. выводят это противоречие наружу, противопоставляя жестокости и холоду социального мира напряженную субъективность Я, сердечность и теплоту интимного общения. Культ субъективности в романтизме был одновременно культом глубокой и интимной дружбы.

Понятие романтической дружбы крайне неопределенно. Оно то обозначает дружбу эпохи романтизма, включая и предшествовавший ей период «бури и натиска», то соотносится со специфическими представлениями о дружбе, имевшими хождение в кругу немецких поэтов-романтиков, то ассоциируется с психологическим типом «романтической личности». Свойства последней также описываются по-разному: одни подчеркивают ее экзальтированность, другие — гипертрофию воображения и чувствительности, третьи — интроверсию, уход в себя.

Все это порождает много неясностей. В эпоху романтизма, как и в любой другой период истории, люди имели неодинаковые характеры и представления о дружбе. Так, Дж. Байрону и М. Ю. Лермонтову были совершенно несвойственны сентиментальность и тяга к исповедальности, характерные для большинства немецких романтиков. Да и среди последних были люди, которые «действовали в романтическом духе, романтически думали, но не обладали романтическими характерами». Перевод художественно-эстетических понятий в термины личностной типологии — задача вообще крайне сложная.

Если отвлечься от психологических нюансов, романтический канон дружбы означал, во-первых, резкое повышение требований к ее интимности и экспрессивности и, во-вторых, ассоциацию «истинной дружбы» с той частью жизни человека, которая приходится на юность. Юность — период наиболее интенсивного и эмоционального общения со сверстниками, групповой жизни и т. д. Напомним, что древняя ритуализованная дружба чаще всего формировалась в юношеских возрастных группах. Да и не только древняя. Хрестоматийные примеры глубокой и прочной дружбы во все времена, как правило, повествуют об отношениях, зародившихся в юности или, по крайней мере, в молодости. С другой стороны, мыслители прошлого единодушно ассоциировали прочную дружбу со зрелым возрастом. Таково было мнение и Аристотеля, и Цицерона. В новое время, до XVIII в. включительно, дружба считалась главным образом добродетелью, долгом. Отсюда и мнение, что способность к дружбе человек обретает лишь после того, как созреет, избавится от юношеского легкомыслия и ветрености.