Другой - [51]
Во всяком случае, вот он перед вами, Нильс, — Нильс, проводящий лето, играя в игру Ады — в мертвого Холланда. А как ему еще проводить время? Вспоминать Рассела Перри? Или миссис Роу, жившую по соседству? Само собой, нет, конечно. А кто виноват, спросите вы, в столь трагических обстоятельствах, в странном превращении мальчика в своего мертвого близнеца? Вы говорите — никто? Так получилось? Я не согласен. Насколько я понимаю, виновата Ада. Я много думал о ней. Мне она не нравится. Да, я допускаю, что был какой-то смысл во всем, что она делала. Хотя не без примеси сентиментальности, она была не свободна от сентиментальности, этой самой страшной западни. Очень занятный тип, мне кажется, род барышни-крестьянки, очень русский ум, иногда странный. Струя своеобразного юмора сквозила в ее мышлении, в ее диалогах с мальчиком. Она не могла распоряжаться собой. Слишком много обязанностей. Она делала свою работу, хозяйничала по дому, растила цветы (ах, подсолнухи!), переживала свои трагедии, пыталась объединить семью. Мозг еще сохранился в этих старых костях, их не так-то просто сломать. Она до последних дней казалась непобедимой — и не знала того, что побеждена. Старая женщина слишком многое позволяла ребенку, она позволила ему уйти в свой безумный вымысел, и безумие оказалось тут как тут, естественно, — откуда же они забрали другую бабушку, Изабель Перри, если не из психушки? И Ада знала, что в семье таится болезнь. Вы увидите, как горько ей потом придется покаяться (пока же она только кивает и улыбается, полная жалости, когда Нильс смотрит в воду у насоса — зачем?), когда факты соберутся воедино, когда осознание того, что она посеяла семена трагедии, разорвет ей сердце. А пока что вы делаете из нее страдалицу, из этой глупейшей женщины, вы, а не я. Бедное, погруженное во мрак существо, все время недопонимающее, не могущее вообразить, к каким последствиям ее поступки приведут… к ужасным последствиям.
Ну, допустим, не совсем уж она этого не понимала. Так же, как Нильс боялся, что Холланд уйдет навсегда, она боялась, что он вернется…
1
Мы вновь видим Нильса в гостиной. Он стоит перед клавиатурой пианино. В голове у него жужжание, непонятный жужжащий звук, который возникает каждый раз, когда он услышит, что Холланд мертв. Мертв, похоронен, ушел навсегда. Конечно, это неправда, говорит он себе, но это его беспокоит. (Именно поэтому он сегодня сбегал на кладбище и помочился на цветы на могиле Холланда, — не очень-то помогло, но жужжание прекратилось. До тех пор, пока он не услышал завывание гармоники. От этого тоже жужжит.)
Там, на блестящей крышке пианино, лежит сверток из голубой папиросной бумаги, бумага развернута, содержимое на виду. На лице у Нильса зачарованное выражение, как у Холланда, он почти загипнотизирован пальцем. Палец: твердый, высохший, чуть согнутый, ноготь аккуратно подпилен. Если бы кто-то вошел, он бы спрятал его, но никого нет, и ребенок поглощен своим диким сокровищем.
Он только что пришел с улицы, с яркого уличного света, и находит гостиную более мрачной, чем обычно, воздух кажется спертым, атмосфера более тягостной. В прежние времена гостиная выглядела весело и жизнерадостно, но теперь темное дерево, густой сливовый тон обивки тахты, камчатые занавески — все производит печальное, тяжелое впечатление. Красный ковер выцвел, он теперь напоминает цвет… чего? Цвет вареного, отбеленного солнцем панциря омара, подумал он. Радио молчит — молчит с тех пор, как три дня назад вернулась из Чикаго тетушка Ви, и все те безделушки, что оживляли комнату, составляли ее украшение, теперь убраны — на них скапливалась пыль, увеличивая работу Винни.
Серебряная ваза бабушки Перри стоит на поддоне на пианино, полная поникших георгин; цвета слоновой кости соцветия отражаются в полированном дереве. Нильс берет аккорд и наблюдает, как вибрация инструмента заставляет лепестки опадать, вместе с ними сыплется желтая пыльца. Он сидит, берет тройные аккорды, глядя в ноты перед собой, на плавный полет лепестков, падающих в молчании там и сям вокруг негнущегося пальца. Эта иссохшая плоть занимает все его мысли.
Палец… памятная сине-черная точка в том месте, куда Рассел ткнул острием карандаша… Дар Холланда. Жужжание прекращается, сменяясь криком. Слышишь? Дикое мяуканье! Мяа-ааау! Где-то здесь, в его голове.
Кошка: кис-кис-кис… В тот мартовский день он играл у дороги, услышал мяуканье, крики, вопли. Адина кошка, Пиликия, это она вопила, пока Холланд тащил ее на цепи, обмотанной вокруг шеи. Затем борьба, все смешалось, кошка дергалась в петле, падение и наконец глухой удар внизу. Он бросился к колодцу, вскарабкался на сруб, вытянул шею, вглядываясь в темноту, на камни — шероховатые, холодные, поросшие зеленым мхом; пальцы свело судорогой от страха и боли, в то время как кто-то пытался оттащить его прочь, кровь шумела в ушах, закипала в мозгу. Он испытал головокружение, его тошнило, тянуло броситься следом, вниз. «Помогите! Спасите!» Он предпочел бы ослепнуть, но только не видеть, кто лежит на дне колодца — может быть, тяжело раненный. «Помогите!» Беспорядочно дергающееся тело в луже красного и черного. В долю секунды все кровяные сосуды в голове, казалось, взорвались, и кровь пролилась ему в горло, чуть не задушив. Это был Холланд — в колодце — раненый —
