Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции - [29]

Пели птицы и бегали по лесным дорожкам под ногами.

«Имежду ними связь музыки, самой утонченной похоти чувств» (ТОЛСТОЙ Л. Крейцерова соната).

Кроме красот природы, которые доставались только им одним, и удодов, летящих только для их компании, природные явления – причем очень чувствительные, осязаемые – фокусировались на них при стечении публики, и становилось очевидно, что ОНИ, герои ИХ романов, ИХ мужья и личные соперники становились центром жизни огромного количества людей. Гвоздь в их сапоге ощущался всем миром явлением Фауста, а улыбка Зинаиды Николаевны вызывала овации тысячи ладоней. «Во время I'istesso tempo в й'тоИ'ном эпизоде этого произведения вспыхнула слепящая молния, прокатился гром, рванул ветер и полился дождь. Но дорвавшаяся до слушания Нейгауза киевская публика, подняв воротники и спешно раскрыв зонтики („Ах, простите, я вас задела!“ – „Нет, нет, ничего, не беспокойтесь!“), внимательно дослушала весь концерт. Но только он отзвучал и смолкли аплодисменты (на которые тоже ушло какое-то время и низверглось достаточно дождя), как все пустились в бегство. И мы тоже».

ВИЛЬМОНТН.Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. Стр. 176.

Примечательно, что это было не в Москве, а в Киеве, впрочем, Нейгауз, как мотылек, опылял их страстями Россию даже и за Уралом. И главное – музыка, главное – Шопен. «Его творчество насквозь оригинально не из несходства с соперниками, а из сходства с натурою, с которой он писал. Оно всегда биографично не из эгоцентризма, а потому, что, подобно остальным великим реалистам, Шопен смотрел на свою жизнь как на орудие познания всякой жизни на свете и вел именно этот расточительно-личный и нерасчетливо-одинокий род существования» (ПАСТЕРНАК Б. Шопен).

Пастернак мог чувствовать себя центром мира со своей немаленькой любовью.

Почему на обложке модного журнала никогда нет модели с ласковой, хитрой или задорной полу– или полной улыбкой? Взгляд в лучшем случае хищный, агрессивный – воплощенное зло, в худшем – мы видим уже жертву этого чьего-то зла: загнанную, истерзанную, замученную, в забытьи предлагающую нам под побоями утрированную, как в патентованном средстве для импотентов, сексуальность. И некого наказывать, да и жертва уже прошла этап желания отмщения. Она уже в золотых тенях, со сложной прической, с клочком шелка в двадцать тысяч долларов на плечах, – она уже решила не жаловаться. Жюстина – самый модный тип, ему, кажется, предлагается следовать. Пастернака этот тип привлекал, Зинаида Николаевна явилась ему не на фотографии, но он знал откуда, или, наоборот, – он, как сказочный герой, мог ворваться под обложку и участвовать в сюжете.

Конечно, он переносил силу и прелесть игры Нейгауза на непреодолимую прелесть Зинаиды Николаевны. Мы так любуемся котенком – так бы и съели его, мы приходим в возбуждение от мощной талантливой игры – и вот она подворачивается, Зинаида Николаевна. То есть, может, он и влюбился в Нейгауза больше, чем в его жену, но Нейгауз был для него тупиковым вариантом – рубильником, который перекрыл выход пару. Зинаида Николаевна природой была устроена иначе.

Восприятие музыки Толстым было гораздо грубее, чем у Пастернака. Тем, что Толстой вообще воспринимал ее, возможно, он обязан какой-то чисто физиологической особенности устройства слухового аппарата: ухо было способно воспринимать какие-то тона, мозг – синтезировать, а уловленная гармония сообщала приятные ощущения, как тепло или вкусная еда. Обычно Толстой в своих проявлениях грубее. Я написала машинально: «вкусная еда», а Толстой был и к ней равнодушен.

Над гурманами он подсмеивается, в «Анне Карениной» с гордостью за героя пишет, что хлеб с сыром ему вкуснее, чем французский обед. Спит на кожаной подушке – сиденье от дивана, молодая жена Софья Андреевна не знает, как уговорить его воспользоваться ее московскими перинами из приданого, вычищает овраг – отхожего места целый овраг, – сыплет песок на грунтовые увязающие дорожки. Сажает цветы! Из уюта Толстой любит только запах свеже-заваренного чая, солнце на веранде, а грязного белья ему просто не доводилось видеть вблизи. Стихов, понятно, не любил.

Было бы логичным ожидать от него полной глухоты к музыке.

Изощрен и восприимчив он был только к прелести человеческого духа.

Музыка (скрипичная, конечно, в максимальной степени) – он знал, о чем писал в «Крейцеровой сонате», – действовала на него физиологически. С физиологией у него все было в порядке, и он точно знал, куда эта музыка его влечет. После этого он уже не начинал открывать новые и новые утонченности и прелести в натуре дамы, попавшейся ему на глаза под звуки музыки, а выжигал в себе дьявола. Жечь был готов бескомпромиссно: «А почему бы и не перевестись роду человеческому».

Сам Лев Толстой продолжал жить с женой и горевал по смерти семилетнего сына Ванечки. Но – не обманывал сам себя. Он хотел бы, чтобы на НЕМ прекратился род человеческий, а заодно и дьяволы в женском обличье. Не было только сил…

Но Лев Толстой – это потому и есть вершина человечества, что другие находятся ниже его. Пастернак, конечно, – гораздо ниже. Заслышав звуки виртуозной игры на фортепиано Генриха Нейгауза, он описал томами писем (письма заменяли ему дневники) эту игру, а также все, что попадалось под руку вокруг, в том числе кастрюли и сковородки Зинаиды Николаевны.