Другой Париж: изнанка города - [3]

Мимо, бросая быстрые взгляды в их сторону, проходили редкие случайные прохожие, сверкая фарами, пролетали лимузины. А в компании клошаров на мостовой время как будто остановилось или пошло назад. Они просто сидели, молчали или говорили о своей жизни, жевали патэ, жадно пили, пуская бутылку по кругу. Он прочитал им стихи из «Американской молитвы». И это показалось ему удивительно естественным.

С клошарами он проторчал тогда целую ночь. К концу напился так, что вырубился прямо рядом с ними, на грязной картонке. Сквозь сон он почувствовал, что кто-то его заботливо укрыл вонючим тряпьем. Когда он очнулся под утро, клошары спали, подобно зверю, сбившемуся в живую теплую кучку. Он пошарил по карманам и, вытряхнув портмоне, оставил им всю наличность, которая еще была у него с собой. Около тысячи франков. Потом поплелся домой, пошатываясь от усталости.

Памелы, как обычно, еще не было. Он, не раздеваясь, упал на постель и закрыл глаза. Голова кружилась, тело казалось отделенным от сознания. Новое, незнакомое чувство вдруг обожгло, потрясло его душу, вывернуло наизнанку. Откуда-то издалека, сквозь туман похмелья и мучительную головную боль, тяжелым гулом пробивались стихи. Боясь не успеть, он привстал, дотянулся до тумбочки, схватил бумагу и торопливо начал их записывать, обрывая мысль на полуслове. Из-под его пера вдруг, вопреки всему, вырвались несколько страниц стихов – впервые после долгого перерыва. Новые, странные, выворачивающие душу образы, ритмы, рифмы. Он был абсолютно счастлив.

Вернувшаяся к полудню и обнаружившая его, валяющегося на дизайнерской кровати в ботинках и грязной, пропахшей бомжатником одежде, среди обрывков бумаги, Памела закатила очередную истерику.

– Ты только посмотри, на что ты похож! Ты свинья, настоящая свинья! Я думала, Париж тебя изменит, а ты… Что скажет Зозо? Ты опять испачкал ее простыни!

– Тише, тише, малышка. Это все не имеет значения…

Он погладил ее по волосам, она медленно опустилась на пол, съежилась и заплакала. Потом полезла в сумочку за валиумом. Немного успокоившись, дошла до кресла и задремала, свернувшись клубочком. Он смотрел на ее хрупкую фигурку, бледное, измученное бессонной ночью лицо, растрепанные рыжие волосы и думал о том, что, возможно, он был не до конца честен с собой. Он все еще трогательно любил Пэм, но эта любовь причиняла страдания им обоим. Нужно было как-то покончить с этим.

Он подумал, уважает ли он себя или презирает. Истина, как всегда, была где-то посередине. Да, недавно он совершил настоящий мужской поступок (ему, по крайней мере, так казалось): бросил к чертям Америку с толпами безумных фанатов, скандальной славой «Дорз», изматывающими судебными делами, миллионами гонорарами за выпущенные альбомы и при ехал в Париж.

А может, Пэм права – и на самом деле он просто сбежал? Потому что не справлялся уже с грузом успеха, который свалился на него и «Дорз» в последние годы? Что толку в том, что он сменил место жительства и запретил Пэм называть себя Джимом, придумав новое имя и освятив его в песне? Он не стал от этого свободнее. Он не стал настоящим поэтом.

Пусть в Париже он не подвергается уголовному преследованию. Он чуть более независим и свободен, может шляться бесцельно по улицам, запросто выпивать с незнакомцами в бистро, общаться и ходить в кино. Но есть Памела, которая не справляется без него со всеми тяготами жизни, заставляет его прилично выглядеть и одеваться, встречаться со своими друзь ями, которые абсолютно ему неинтересны. Есть наркотики, которые надо добывать для них обоих. Есть люди, которые узнают его даже здесь и просят автографы на улицах… И есть память, от которой никуда не деться, сколько ни пей.

Он залпом допил виски и отшвырнул в угол пустую бутылку. Она покатилась с резанувшим перепонки отчаянным гро хотом. Надо взглянуть правде в глаза: половинчатые решения меняют только декорации жизни, но не ее саму. Куда честнее – быть клошаром, одним из сотен на парижских улицах. Просто скитаться по грязным мостовым, ночевать под мостами, даже просить милостыню. Отказаться от прошлого, чтобы больше ни от кого не зависеть, быть абсолютно свободным, без обязательств, имени и места жительства, но при этом, если даст Бог, – писать? Это тоже путь, не менее радикальный, чем смерть.

Много раз он потом ходил тем же маршрутом до острова Сен-Луи, тайно надеясь встретить знакомых клошаров, но их не было. Просто они двинулись дальше, сменили место обитания – все парижские улицы принадлежали им, а не ему…

Когда он снова подумал о той ночи, его охватила нервная дрожь. Он закашлялся и закурил, ломая сигарету. Когда-то ведь и он тоже был почти клошаром, свободным бродягой – там, в районе пляжа Венеция, когда жил на чердаке, писал песни, валялся под звездным небом на пляже. И вся вселенная жизни, творчества, любви принадлежала только ему. Он не был никому должен, и никто ничего не хотел получить от него. Это было очень счастливое время!

Внезапно открывшаяся в сознании призрачная возможность освобождения возбуждала сильнее алкоголя и любых наркотиков. Может быть, это и есть его путь? Он вспомнил про юношеское желание наплевать на все условности и «прорваться на другую сторону», чего бы это ему ни стоило. Когда-то он легко рвал с семьей, университетами, всеми существующими стереотипами, моральными и нравственными устоями американского общества. Теперь, возможно, настало время свести счеты со всей прежней жизнью. Сбросить изношенную кожу, как старый, мудрый и уставший змей, чтобы попытаться выйти на новый уровень.