Другой город - [4]

Но я все еще был полон желания узнать тайны мира, из которого вынырнула книга в фиолетовом переплете, и рассказ научного сотрудника только раззадорил меня, так что я схватил его за рукав халата и принялся уговаривать:

– Нет, еще не поздно, сейчас как раз самое время, время поражения и смирения с судьбой, из которого рождается решимость, и снег, лежащий повсюду, – это уже почти начало несбыточного, он тоже призывает нас тронуться в путь, мы наверняка найдем на нем много следов сказочных существ, следов, которые приведут нас к тайным берлогам в глубинах города, оставьте все и пойдемте со мной, отправимся в дорогу вместе. Вот увидите, мы отыщем редкие драгоценности и встретим замечательных чудовищ. А самое главное – я догадываюсь, что там, за границей, скрыта тайна нашего мира, мы сможем по-настоящему жить только тогда, когда побываем по ту сторону. Мне уже давно казалось, что схема привычек, по которой организован наш мир, подобна орнаменту мозаичного пола в Кноссе, ведь эти линии якобы повторяют движения участников ритуальных танцев, фигур в масках, что давно уже сгинули; можно надеяться, что там, за границей, мы наконец увидим тот самый танец, следом коего и является весь наш мир.

– Нет, мне кажется, что в уходе нет никакого смысла, – тихо ответил он. – Ни драгоценности, ни чудовища меня уже не манят. Возможно, за границей действительно скрывается праисточник нашего мира, но мы все равно никогда не смогли бы понять его, он показался бы нам бессмысленным. Осмысленно и понятно для нас только то, что движется по орбитам нашего мира, то, что следует линиям нашего кносского орнамента, и не важно, почему именно он возник – напоминание ли это о танцах благородных богов или о неистовой пляске пьяного демона. Все равно нам не удалось бы поведать о первом в мире танце, ибо наша речь не способна выразить то, что было до возникновения орнамента, мы даже не смогли бы увидеть этот танец, потому что зрительное восприятие неотделимо от сети привычных смыслов и то, что не подпитывается ими, остается для нас невидимым.

– А как же морская звезда на ковре, как же вагон-часовня, как же книги со странными буквами? – напомнил я. – С этим люди из нашего мира все-таки встретились.

– Это вещи, случайно выброшенные на наш берег, и мы, основываясь на своем прошлом опыте и псевдоподобии этих предметов, ошибочно наделили их каким-то значением. Над нами простирает свою длань заботливое и лукавое божество грамматики, которое прячет от нас морды чудовищ; мы говорим: «эта вещь загадочна» и «это событие таинственно» – и, сами того не замечая, облачаем их пугающее присутствие, их черное бытие, ни на что не опирающееся и противное взгляду, в прилагательное, как в старый поношенный костюм, и таким образом выделяем им место в нашем мире. Ничего не поделаешь; кто бы ни нарисовал геометрические фигуры на мозаичном полу, они превратились в наше узилище и в наш дом. Очень возможно, что это след отвратительного и жуткого танца какого-то сумасшедшего бога, но, даже если мы и убедимся в этом, нам все равно придется смириться с его безумием: правдивым и осмысленным для нас может быть лишь то, что заключено в пределах этого безумия. Забудьте о странных книгах, которые напоминают вам о границе нашего мира, я не могу вывести вас отсюда, мне под силу только исподволь разрушать его изнутри. Граница нашего мира открыта лишь в одну сторону, никакой дороги изнутри наружу нет и не может быть.

Глава 3 Петршин

В том, что сказал мне работник Клементинума о границе, многое, вероятно, было справедливым, но я не мог согласиться с ним полностью. Меня не покидало ощущение, что и мы когда-то танцевали самый первый на свете танец, что и мы участвовали в празднестве, что мы как раз и были этим танцующим божеством или демоном и что в нас звучат еще отголоски древних воспоминаний и живет инстинктивное понимание того, что мы потом отвергли и отодвинули за границу. Желание познать мир, откуда явилась книга с незнакомыми буквами, не оставляло меня. В тот же день после обеда я отправился на заснеженный Петршин в надежде, что нападу там на какой-нибудь след таинственного зеленого света. Я поскальзывался на заледенелых дорожках, я падал, я блуждал среди деревьев, и с их ветвей на меня сыпался снег, я перебирался через сугробы. Я вглядывался в гущу кустарника, сквозь разбитые окна и щели в закрытых ставнях смотрел во тьму домиков и запертых беседок, стоявших на склоне, но видел лишь разбросанные садовые инструменты, жестянки с краской и рваные бумажные мешки, из которых сеялся какой-то светлый порошок. К вечеру я сдался; уже совсем было собравшись спускаться к тропинке, ведущей к трамвайной остановке на Уезде, в маленьком овражке среди заснеженных деревьев я наткнулся на цилиндр высотой мне по пояс, на крышке которого лежала высокая шапка снега. В памяти мелькнуло воспоминание: когда мы детьми играли на Петршине в прятки, я несколько раз укрывался именно за этим цилиндром; тогда было лето, и цилиндр окружала густая трава. Я вспомнил, что все время пытался открыть окошко из ржавого металла, которое было в верхней части цилиндра и напоминало печную дверцу, но мне это так и не удалось. Наверное, здесь хранят песок или шлак, подумал я. На этот раз окошко, к моему удивлению, подалось, едва я потянул за ручку, и с протяжным скрипом отворилось. Я наклонился и сунул голову внутрь.