Другой берег - [5]

И вот он снова пришел в себя. Первое, что возникло перед глазами, — Кэри. Бледный, встревоженный, склонившийся над Плэком и что-то бормочущий.

— Бог ты мой!.. Плэк, старина... Я никогда не думал, что такое может случиться...

Плэк ничего не понял. Кэри, прямо здесь? Наверное, доктор Септембер, предвидя послеоперационные осложнения, предупредил друзей Плэка. Потому что, кроме Кэри, Плэк увидел лица и других служащих мэрии, столпившихся возле его вытянутого тела.

— Ну как ты, Плэк? — спросил Кэри сдавленным голосом. — Тебе... тебе уже лучше?

И вдруг, молниеносно, Плэк осознал все. Это был сон! Это был только сон! «Кэри двинул меня в челюсть, я отключился, и мне привиделся весь этот кошмар с руками...»

У Плэка вырвался облегченный смешок. Два, три, много облегченных смешков. Друзья смотрели на него озабоченно и испуганно.

— Ах ты, кретин! — закричал Плэк на Кэри, поблескивая глазами. — Ты взял верх, но скоро я отвечу тебе так, что ты год проваляешься в постели.

В подтверждение своих слов Плэк поднял кверху обе руки. И увидел два обрубка.

1937

Перевод В.Петрова

ДЕЛИЯ, К ТЕЛЕФОНУ

У Делии болели руки. Словно толченое стекло, мыльная пена разъедала трещины на коже, впиваясь в нервы острой, жгучей болью — как будто тысячами жалящих укусов. Делия давно бы разревелась, бросившись в боль, как в чьи-то нежеланные, но неизбежные объятия. Но она не плакала, не плакала потому, что какая-то скрытая сила в ней самой сопротивлялась столь легкой сдаче на милость слезам: боль от мыльной воды — это ничто после всех тех слез, которые она выплакала, рыдая из-за Сонни, оплакивая отсутствие Сонни. Реветь из-за чего-либо другого означало бы изрядно опуститься, растрачивая бесценные слезы на то, что не заслуживало такой чести. А кроме того, с ней был Бэби — в своей железной кроватке, купленной в рассрочку. С нею всегда были Бэби и отсутствие Сонни. Бэби в своей кроватке или ползающий по истертому ковру, и отсутствие Сонни, — присутствующего повсюду, как это было всегда, когда его не было рядом.

Стук корыта, вздрагивающего на подставке в ритме стирки, входил в унисон с блюзом, исполняемым той самой темнокожей девушкой, которой так восхищалась Делия, разглядывая журналы с программами радио. Ей нравились концерты этой исполнительницы блюзов. С семи пятнадцати (между песнями по радио объявляли время в сопровождении хихиканья, походившего на писк перепуганной крысы) до половины восьмого. Делия никогда не проговаривала про себя: «Девятнадцать часов тринадцать минут», ей больше нравилась старая, «домашняя» система счета времени — как его отсчитывали стенные часы с уставшим маятником, на который сейчас засмотрелся Бэби, смешно покачивая головой, которую он еще не умел хорошо держать. Делии нравилось поглядывать на часы или слушать хихиканье радио — несмотря на то, что ей было грустно соединять вместе время и отсутствие Сонни, его подлость, его исчезновение, Бэби, желание плакать, сеньору Марию с ее напоминанием немедленно заплатить по счету и ее такими красивыми, цвета миндаля, чулками.

Сама не разобравшись поначалу что к чему, Делия вдруг обнаружила, что украдкой смотрит на фотографию Сонни, висящую рядом с полкой для телефона. «Сегодня мне никто не звонил», — подумала она. Порой ей едва удавалось убедить саму себя продолжать ежемесячно платить за телефон. С тех пор как Сонни ушел от нее, никто сюда больше не звонил. Для друзей — а их у него было немало — не являлось секретом, что теперь он был чужим для Делии, для Бэби, для маленькой квартирки, где вещи громоздились друг на друга, не помещаясь в крохотном пространстве двух комнат. Лишь Стив Салливан позванивал ей время от времени; он звонил, чтобы поговорить с Делией, чтобы сказать ей о том, как он рад слышать, что она хорошо себя чувствует, чтобы она не подумала, будто то, что произошло между нею и Сонни, станет для него поводом прекратить звонить — справляться о ее здоровье и о том, как режутся зубки у Бэби. Один Стив Салливан. А в этот день телефон вообще не зазвонил — ни разу; никто даже не ошибся номером.

Двадцать минут восьмого. Делия прослушала хихикающий визг вперемешку с рекламой зубной пасты и ментоловых сигарет. Кроме того, она узнала кое-что о неустойчивом положении кабинета Даладье. Затем вновь послышался блюз, и Бэби, который вознамерился было пореветь, расплылся в довольной улыбке, словно густой и смуглый голос певицы оказался какой-то вкуснейшей сладостью. Делия вылила мыльную воду и вытерла руки, морщась от прикосновения полотенца к «умерщвленной плоти» распухших ладоней и пальцев.

Но плакать она не собиралась. Плакать она могла только из-за Сонни. Обращаясь к Бэби, улыбавшемуся ей из своей постели со скомканным одеялом, она громко, словно подыскивая слова, которые бы оправдали случайный всхлип, непроизвольный жест, выдающий боль, сказала:

— Если бы он только понимал, как подло он с нами поступил... Бэби, если бы у него была совесть, если бы он был способен хоть на миг задуматься о том, чтó он оставил, раздраженно захлопнув за собой дверь... Два года, Бэби, два года... И ни слуху, ни духу... Ни письма, ни перевода... ну хоть бы один перевод — для тебя, тебе на одежду и обувь... Ты-то уже, наверное, не помнишь, как мы отмечали твой день рождения. Месяц назад, я весь день просидела у телефона с тобой на руках, я ждала, ждала, что он позвонит и просто скажет: «Привет, поздравляю», или пришлет тебе подарок, просто маленький подарок, ничего больше: крольчонка или золотую монетку...