Другое небо - [10]

Тем более что не только для Станислава Лема, но и для многих (нет, виноват — как раз для немногих) его коллег по перу обращение к вечным вопросам бытия, на которые пытается дать ответ религия и философия, означает не новую «тему» в палитре, а что-то самое главное. Сущностное, основное, а не «одно из»…

Советский читатель знаком с небольшим по объему произведением польского писателя под названием «Новая космогония». Эта рецензия на несуществующую книгу (так определил этот непонятный жанр сам автор) говорит о возможностях фантастики в обсуждении метафизических проблем больше, чем, пожалуй, все упомянутые до сих пор произведения других авторов. Лему, конечно, писательской хитрости не занимать: он избрал очень удобную форму для изложения своей ереси, говоря о ней как бы не всерьез, полуиронично и даже вроде бы не скрывая, что мистифицирует читателя. (Для поклонников творчества Хорхе Луиса Борхеса могу сообщить, что это один из самых любимых и чтимых авторов Станислава Лема.) «Новая космогония» вполне украсит любую подборку произведений, тематически определенную как «фантастика на темы религии». И это при том, что автор собственно теологических проблем не касается и ведет обсуждение, формально не выходя за границы «науки». Но дело-то в том, что уровень обсуждаемых проблем — как возникла, что из себя представляет на деле и чем «кажется» нам Вселенная — таков, что на естественные науки тут надежда слабая. Остается религия, близкая к схоластике философия и… научная фантастика. Но последняя только при условии, что ее будет представлять Лем!

Зато в самом, вероятно, знаменитом произведении писателя — «Солярисе» (1961) религиозная (точнее, квазирелигиозная) проблематика обнажена, выведена на первый план и, по сути, задает философский ключ к пониманию этого сложного и многопланового полотна.

…Убежден, что для многих читателей-соотечественников, знакомых с переводом романа на русский язык аж с середины 60-х годов, последний вывод покажется откровенной натяжкой автора данной статьи.

Причем тут религия? Однако только в 1976 году, когда издательством «Прогресс» был издан новый перевод «Соляриса», читатели, к которым автор этих строк относит и себя, с изумлением обнаружили, что злой волею предыдущих редакторов самого-то главного в романе мы все это время были лишены!

Нет, разумеется, и в первом варианте перевода были Крис и Хари, и станция на Солярисе, и наука соляристика, и прекрасные визуальные картины планеты-океана, нарисованные фантазией художника Лема.

В том переводе была опущена всего одна сцена поближе к финалу (всего две страницы) — и наш читатель остался в неведении относительно философской концепции Лема-мыслителя.

Действительно, мелочь… Чтобы не быть голословным, выпишу с минимальными сокращениями последний диалог Снаута и Кельвина:

«— …скажи мне… ты… веришь в бога?

Снаут проницательно посмотрел на меня.

— Что? Кто сейчас верит…

В его глазах светилось беспокойство.

— Это все не так просто, — начал я беспечным тоном. — Ведь меня интересует не традиционный земной бог. Я не разбираюсь в религиях… Ты случайно не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера в бога слабого, в бога-неудачника?.. Я имею в виду бога, несовершенство которого не связано с простодушием людей, сотворивших его, его несовершенство — основная, имманентная черта. Это бог, ограниченный в своем всевидении, всесилии, он ошибается в предсказаниях будущих своих начинаний, ход которых зависит от обстоятельств и может устрашить. Это бог… калека, который всегда жаждет большего, чем может, и не сразу понимает это. Бог, который изобрел часы, а не время, что они отсчитывают, изобрел системы или механизмы, служащие определенным целям, а они переросли эти цели и изменили им. Он создал бесконечность, которая должна была показать его всемогущество, а стала причиной его полного поражения…

— Подобной религии я не знаю, — сказал Снаут, помолчав. — Такая никогда не была нужна. Если я правильно тебя понял, а боюсь, что понял правильно, ты думаешь о каком-то эволюционирующем боге, который развивается во времени и растет, возносясь на все более высокий уровень могущества, дорастая до сознания своего бессилия! Этот твой бог — существо, для которого его божественность стала безвыходным положением; поняв это, бог впал в отчаяние. Но ведь отчаявшийся бог — это же человек, дорогой мой! Ты имеешь в виду человека…

— Нет, — ответил я упрямо, — я не имею в виду человека. Возможно, некоторые черты моего бога соответствовали бы такому предварительному определению, но лишь потому, что оно далеко не полно. Нам только кажется, что человек свободен в выборе цели. Ее ему навязывает время, в которое он родился. Человек служит этим целям или восстает против них, но объект служения или бунта задан ему извне. Полная свобода поиска цели возможна, если человек окажется совсем один, но это нереально, ибо человек, который вырос не среди людей, никогда не станет человеком. Этот… мой… бог существо, лишенное множественного числа, понимаешь?

— Ах, — сказал Снаут, — как это я сразу…

Он показал рукой на Океан».

И так далее. Плотный, спрессованный, философски емкий диалог (всего две страницы), в котором Станислав Лем, словно походя, выдвигает совершенно еретические и с научной, и с теологической точек зрения концепции. Бог-одиночка, бог-отшельник, бог-младенец, не ведающий, что творит… Грустно сознавать, что целое поколение наших читателей фантастики было лишено этого философского «пиршества» из-за элементарной перестраховки.