Другое море - [23]

У Энрико на самом деле имеются испольщики-колоны, синьор Буздакин с женой и, к сожалению, двумя детьми, если они родят третьего, он прогонит их прочь, отрезал он им раз и навсегда. Да и этих двоих ждет беда, если они посмеют поднимать шум, как внутри дома, так и снаружи на улице, и пусть родители научат их не реветь и не носиться по полям и по лесу. Сам колон — хороший человек, компанейский, как и все мужчины, но глаза его жены, спокойные и чуть прикрытые крестьянскими морщинами, глядят на него так, как будто бы прочитывают на лице Энрико гораздо больше, чем он сам может прочесть на ее лице. У женщины широкие бедра и крепкие руки, красивые руки. Они сеют, собирают урожай, готовят еду, моют посуду, стирают белье — в том числе и белье Энрико — прочные руки, держащие амфору жизни в настоящем времени.

У жены Буздакина добрый взгляд, это насмешливая и материнская доброта, но необходим все же порядок, законы ненавистны, но нельзя же прожить всю жизнь на чердаке у Нино, за его пределами жизнь жестока, и беда, если бы не существовало этих ненавистных законов. Энрико их презирает, но соблюдает со всей тщательностью, иначе не знаешь, куда можно зайти, если отдать себя на откуп этой дружеской улыбке в глазах женщины, что держит на руках ребенка.

Хорошо, если бы она, как и этот глупый ребенок, да и другой, что еще больше вопит, научилась, хорошо, если бы все они сами по себе осознали, что они не живут, что никто не живет. Необходимо знать, что человеку всегда нечего терять, не потеряны даже и те куры, которых можно было бы развести сверх правил, которых Энрико в соответствии с уставом придерживается, только когда люди это понимают, они становятся свободными. Лишь рабы взывают к правам, свободный человек имеет обязанности.

Необходимо придерживаться правил договора, который заставляет отказываться, скрупулезно их придерживаться. Энрико не боится ни людей, ни пум, ни вьюжных порывов темной боры, обрушивающейся на барку в открытом море, но перед параграфами и запятыми он пасует. Закон гласит, что колоны должны обрабатывать землю на условиях испольщины, чтобы разделять затем полученную продукцию пополам с хозяином. Он хозяин и поэтому должен следить, чтобы все было в соответствии с законом, неправильно, например, что дети поедают часть фруктов, срывая их с дерева, так как съеденные яблоко или гроздь винограда потом не включаются в окончательный зачет.

Он внимательно следит за тем, чтобы двое детей не распускали руки. Они сходят с ума по инжиру, но инжир принадлежит ему, и не он создал мир таким, как есть, он и думает подобно Будде — не хотеть жизни, не желать ее, — и все же никому не дозволено пялить глаза и прикасаться к его инжиру. Время от времени Энрико срывается во гневе до сквернословия, если он недосчитается какого-либо початка или какого-то плода, тем хуже для них, и напрасно жена Буздакина так на него смотрит, когда он ругается на чем свет стоит. Он помечает на листочках, которые отрывает от блокнота, приход, расход, поставки: предоставлено Титу, двоюродному брату Аниты, работающему в пансионате, — 500, истрачено на зерно, выданное колону, — 66, на покупку плуга — 70, на питание — 50.

Когда Анита спустя некоторое время бросила его и ушла к доктору Янесу, в доме которого, несмотря на их совместный проект уехать на Галапагосские острова, имелись электрический свет и водопровод, Энрико сказал Буздакину: «А щас чё мне делать-то?»

Он не был ни разочарован, ни удивлен. Никакое отбытие не может нас опечалить, ничей даже самый последний уход, потому что мы всегда от него отстраняемся, что уж тогда говорить об уходе женщины, от которой избавился. Будьте спокойны: когда лезвие ножа притупилось, кромсать можно и острием палки.

Отношения его с Анитой закончились полным крахом. Она упрекала его за ту жизнь, что они вели, была исполнена претензий, голова у нее была набита лишь тем, чтобы жить в роскоши. Она жаждала иметь радио и центральное отопление, и каждый такой каприз служил ей предлогом для того, чтобы поехать в Триест, в город, даже не предупреждая его, когда вернется. Вот и в тот вечер она поступила таким же образом. Беспрестанно зевая, она не нашла ничего лучшего, как спрашивать его, в котором часу отплывает послезавтра пароход в Триест. Она спросила его об этом два или три раза. Это его-то, кто игнорировал часы и расписания, и все как раз «в точно выбранный, — записал Энрико в своем дневнике, — кульминационный момент совокупления, которого она искала и на которое его провоцировала».

О том, что это вызовет у него противоположную реакцию, нечего и говорить, и, возможно, она и поступила так намеренно. Из окна доносились ночные шумы, у него вдруг пропало желание, что-то под кожей и в глазах испарилось и пересохло, для скованного и сжавшегося тела все сделалось чужим, ему не было дела ни до чего. Не смерть, но и не жизнь, последним обманом желания является верить в него, ожидать его, хотеть его. В эту ночь обман закончился. Истина состоит в том, чтобы сковывать вещи, сознание гасит желания, а смерть выключает сознание. Он перечитывает «Филоктета»