Другая, следующая жизнь - [3]

Я тоже отвечала. В стиле Екатерины Великой: «Сокол мой, Георгий, ни одной минуточки не забываю о тебе. Счастье мое, будем ли мы когда-нибудь вместе. Обернулась бы лебедем и полетела туда, где мой сокол и мое счастье».

Нас тащило течением по руслу, которым прошли тысячи и тысячи, если не миллионы. Каждое письмо было еще одной ниточкой, связывающей нас. Через год эти тоненькие и, казалось бы, неосязаемые нити превратились в толстый канат.

Я решила выйти за Георгия замуж. Он не предлагал мне этого, но для меня это было неважно: ведь предложение – всего лишь вопрос времени. После А всегда говорят Б. За ночью следует утро. А после таких писем – только замуж. Это же так естественно.

Но мои родители думали иначе. «Блажь! Блажь! – кричал папа. – У тебя может быть блестящая партия! Он не стоит тебя! Ты не знаешь его совсем. Это какой-то проходимец и голодранец, который запудрил тебе мозги. Он околдовал тебя и хочет жениться на тебе, чтобы провернуть какую-то аферу».

Слышать это было очень обидно. Не только потому, что жениться-то на мне Георгий как раз не хотел, а потому, что папа обижал человека, которого совсем не знал. Мама была на стороне папы. Даже сказала, что у меня никогда не было стиля. Это уж было слишком. Мама была совсем больна, но даже в таком состоянии не следовало бы ей это говорить.

Я прорыдала весь вечер и написала Георгию отчаянное письмо с рефреном «вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает и молча гибнуть я должна».

Через неделю умерла мама. Это было так дико, так нечестно, что я мало что помню про похороны. Единственное, что запомнилось, это море цветов. Кто-то даже сказал: «Как у актрисы в день премьеры».

Я вновь написала Георгию, но он не приехал и перестал писать. Отсутствие его писем оказалось мукой мученической. Словно я ослепла или обезножела. Нет, это слишком мелко. Я без него и без мамы осиротела.

Два месяца прошли, как в тумане. Наконец от него пришла телеграмма: мобилизован в армию, сейчас находится в Перми, в учебном батальоне. Так ведь его могут отправить на фронт!

Медлить было нельзя. Я должна была с ним соединиться или умереть.

Я пошла в свою комнату и стала собирать вещи. Взяла серьги с изумрудами, что мне подарили на совершеннолетие, браслет с бирюзой, кулон с аметистами, иконку Ксении Петербуржской, набор гребней, пудру «Восторг», платье зеленое муаровое, свежий номер «Невы». Подумала, зашла в библиотеку и из папиного сейфа достала увесистую пачку денег. Код я знала давно – день и год моего рождения. Подумала и взяла еще одну пачку. Я написала записку: «Папенька. Не ищите меня. Навеки Ваша дочь» и вышла из дома.

Мне не было стыдно. Ведь если когда любишь, нужно все отдать. Вот тетенька Турова, например, даже жизнь свою отдала. Ей было 26 лет, когда у нее муж умер, певчий местной церкви. А она любила его так, как любят соль, – жить без него не могла. И она раздала все, что у них было – одежду, посуду, иконы, даже дом-пятистенок отдала какой-то женщине и пошла странствовать. Ела то, что подадут, спала там, где пустят переночевать. Шла от монастыря к монастырю: в каждом била поклоны за упокой души Андрея Федоровича. «Постыла мне жизнь без него, – объясняла она мне себя, – я без него была не я, не было меня, так какая разница, что со мною происходило».

А приключений с одинокой странницей совершалось немало. Тетенька Турова за пять лет, что у нас прожила, рассказала немало. Ее парализовало в дороге и добрые люди в Рыбинске показали женщину врачам. Доктор сказал, что она безнадежна и посоветовал остановиться в нашем доме – мама всегда привечала странниц. Так тетенька Турова оказалась у нас во флигеле.

Она все ждала смерти, чтобы встретиться там со своим Андреем Федоровичем, а та все не шла и не шла. «Это значит, что я должна тебе еще что-то важное рассказать», – говорила она с кроткой улыбкой. И рассказывала.

Умерла тетенька Турова в прошлом году, когда мы с мамой были в Ялте. Приехали уже на могилку. Я не плакала, потому что тетенька Турова просила не убиваться по ней: «Не нужно меня там беспокоить, я ведь буду счастлива. Мы там с Андреем Федоровичем встретимся, возьмемся за руки и больше уже не отпустимся».

Я пошла на вокзал и купила билет в вагон первого класса до Ярославля. А-а-а-а! – крикнул паровоз, и началась моя другая жизнь.

Если бы не советы и рассказы тетеньки Туровой, я бы даже поезда не пережила. Дорога мне предстояла дальняя: из Ярославля до Вологды и уже там – поезд, идущий через Пермь. Какая у нас большая страна, оказывается.

Только в пути я поняла, что Россия – воюющее государство. Мы часто подолгу стояли в полях, а мимо шли и шли на запад эшелоны. Из них высовывались угрюмые люди в серых шинелях и кричали слова из тех, что девушкам знать не полагается. На станциях было очень много женщин в серых шалях с мешками и котомками. Они выглядели все по-разному, но в то же время одинаково, как сестры: обреченность и уныние придавали чертам лица какое-то общее выражение.

До Перми со мной в купе ехал профессор Гандлевский, читающий в пермском университете курс зарубежной литературы. Это было очень кстати. Не зарубежная литература, конечно, а мужчина, оградивший меня от лишнего интереса: зачем молодая девушка одна едет в поезде, идущем на восток. Ему я сказала честно: еду к жениху, а багаж в другом вагоне.