Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой - [49]

Утопив голову в подушку и глядя наискось вверх в окно, она видит под куполом церкви красный сигнал для самолетов.

Я задыхаюсь, говорит Паула. В горле у нее першит от сухого кашля. Феликс молча лежит рядом. Отметить все признаки болезни. Лежать в темноте и слушать шорох автомобильных шин по мокрой мостовой. И испытывать чувство, будто видишь сон: вот она ползет на четвереньках по длинному подземному ходу и знает, что выхода нет. Рассчитывать, насколько хватит воздуху. Но не останавливаться, стремиться вперед. Безрассудная надежда.

Хоть бы я ошиблась, говорит Паула, хоть бы ошиблась. Ты спишь?

Нет, отвечает Феликс.

После второй пункции у Фельсманши появился свист в ушах. Ее подлечили, поставили на ноги, но на работу пока не выписали и из-за свиста направили к психиатру.

Может, тебе страшно? — спрашивает Феликс.

Я уверена, говорит Паула, она в жизни к себе ни одного мужчину не подпустила. Временами мне кажется, что она — пустыня, существующая лишь для порядка, потому что в атласе тоже есть пустыни… Если б можно было сказать, что собственный ее порядок уже не порядок, что происходящее у нее в голове день ото дня становится все понятнее.

Феликс поворачивается на бок, пододвигается ближе. Чего ты боишься?

Все так перепуталось, говорит Паула, надо разобраться, а я не знаю, с чего начать.

Он неудержимо проникает в нее.

Тогда бросай все и едем вместе, говорит Феликс.

Да, он улетает с легким сердцем. Из немецкой зимы в южноамериканское лето.

Паула отпросилась на день, чтобы проводить брата на аэродром.

Почему, спрашивает он Паулу в кафетерии, где они перед самым вылетом пьют кофе, почему бы мне не строить атомную электростанцию, если за это платят?

Почему ей никогда не приходило в голову участвовать в демонстрациях против атомных электростанций? Аварии на реакторах упоминаются разве что в сводке утренних новостей. По крайней мере такие, как в Харрисберге. Всего лишь сочувствие к демонстрантам, но и упрек брату; а собственную инертность не одолеть?

Если не он, то другие это сделают. В Ландсхуте в окрестностях реактора птенцы у воробьев сплошь альбиносы и уроды.

Давно ли ты так наивна? — спрашивает он сестру. Мать осталась дома. Прощальных сцен не будет.

Нет, какие там сомнения. Для него это непозволительная роскошь, если охота уцелеть. Жизнь, говорит он, штука простая, только жить надо одним днем. Детей он заводить не хочет. Он знает, о чем говорит.

Сходства с Феликсом Паула больше не видит. Будь осторожен, говорит она. В сущности, брат уплыл тогда вовсе не сам, его попросту унесло течением.

Смотри не заразись, говорит она и удивляется собственной жесткости: раньше она запрещала себе так относиться к Матиасу.

Чем не заразись?

Испанским вирусом.

Что ты имеешь в виду? — недоумевает брат. В лагере у нас все будет как в Европе, надо быть полным идиотом, чтобы по неосторожности подцепить такое.

Испанский вирус, насмешливо объясняет Паула, уже перекинулся на Южную Америку и жаждет свободы, совсем уже близкой свободы.

Она бы предпочла попрощаться с братом по-доброму.

Этот парень забил тебе голову всякой ерундой, говорит он наконец, отошли его домой, пока не разочаровалась.

Знаешь, говорит Феликс, у нас дома кое-кто уже снова с восторгом толкует о Франко. И виной тому не реформаторы, а тяжелое положение в экономике.

Паула ждала его только к вечеру, но он возвратился из М. днем и стоял у нее за спиной, когда она тщательно запирала на обеденный перерыв стеклянную дверь библиотеки.

Подлинная опасность идет от нищеты, говорит он, сидя у окна, там, где в тот раз сидела Урбан.

С виду дома кажутся необитаемыми. После Паула попросит ключ от уборной, чтобы хоть одним глазком заглянуть в кухню, где до сих пор готовят на дровяных плитах. Гигантская плита стоит посередине, занимая чуть ли не все помещение.

Выходит, испанское чудо не состоялось?

Под знойным небом, в желто-бурой земле, в глухом краю среди солнца и крепостных стен погребена надежда? Груда камней — знак насилия?

Сегодня ты вообще не ходил в университет, напрямик говорит ему Паула, ты был у друзей.

Он не дает себе труда сослаться на какую-нибудь мифическую лекцию.

В перерыве между супом и котлетой она замечает: Твой страх перед отцами не что иное, как нелепый страх кастрации.

Да, страх перед фашизмом, отвечает Феликс.

Его страх, как он утверждает, идет от инстинкта.

Из окна его кабинета открывается совсем другой вид. Не красные кровли на дворцовом холме, как из окна советника по культуре. Отсюда, с высоты, виден весь Д. и каменистая равнина до самого М., а когда дует фён, вдали за большим городом маячат Альпы; эту панораму увековечили на своих полотнах знаменитые художники.

Больше всего обер-бургомистр любит музыку.

Не стоит придавать значение анонимным письмам, говорит он. И на миг озадаченно умолкает, узнав, что аноним тем временем уже успел позвонить Пауле в библиотеку.

Мы, говорит он, искореним это зло. Беспокоиться ей незачем.

Мать советника по культуре зубрила испанский совершенно напрасно, кассирши в универсамах достаточно знали немецкий язык, чтобы правильно отсчитать сдачу.

Просто удивительно, заметил Феликс, как быстро ты справляешься с моим родным языком. Но пока, чтобы добиться понимания, Паула еще вынуждена прибегать к безмолвному языку жестов.