Другая другая Россия - [41]

В два часа ночи я возвращаюсь к себе. Я живу в гостинице из красного кирпича в десяти минутах ходьбы от коттеджей. Проходя через небольшую темную рощу, освещаю себе дорогу мобильным телефоном. После разговора с Тео я поняла, какая мысль тревожила меня эти два дня: для «них» этого недостаточно. Через две недели они вернутся в свои интернаты, где не будет Тео, который их рассмешит, не будет Марии, которая спросит, какие эмоции они испытали за день. История Теи печальна от начала до конца, особенно потому, что конец уже известен. И все понимают: никакого хеппи-энда не будет. Но разве неизбежный печальный финал — повод лишать детей хотя бы временной любви и радости?

Третий день

— Мррр, мя-я-я-у. Ав-ав-ав, — Тео изображает животных.

Мы сидим напротив Теи — она нас рисует. Мы подглядываем. Меня Тея изобразила черной кошкой в платье такого же цвета, как ее кепка. А Тео — розовой собакой. Сама Тея — белка.

— А я вас сегодня видела, — говорит она мне. — В красном домике. Вы закрывали окно, а я стояла внизу и смотрела.

— Почему же ты не помахала мне рукой? — спрашиваю я.

— Не знаю, — улыбается Тея.

Я видела ее, когда закрывала окно. Она одиноко стояла под деревьями, держа в руках свою кепку.

Тео рисует желтый цветок. Это Тея.

— Подсолнух? — спрашиваю я.

— Нет, нет, — отвечает он. — Я его сам придумал. Это не подсолнух. Это солнечный цветок… Она так улыбалась еще несколько лет назад, — вздыхает он. — Она меняется, не в лучшую сторону.

Мы договариваемся с Теей встретиться после обеда и вместе испечь пирог-курник. Курицы у нас нет, и я решаю заменить ее белыми грибами, растущими за коттеджами.

За обедом в столовой за мой столик подсаживаются Аслан и Ваня. Мы едим кокосовое пирожное, когда к нашему столику подходит Тата и передает Аслану конверт. Сегодня она выполняет функции почтальона. Аслан разворачивает конверт. Я вижу, что в конце листа просвечивает виселица. Ваня наклоняется к письму. «Ну ничего себе!» — говорит он. Аслан выбегает из столовой.

— Там было написано: мерзкий чеченец, что ты делаешь в этом лагере? Убирайся в свою Чечню! — говорит Ваня. — Если это ребята из Беслана, — Ваня встает. — Если это они… Я должен с ними серьезно поговорить.

В коттеджах Аслана нет. Я обхожу столовую, спускаюсь по тропинке к озеру. Аслан стоит возле старой лодки и плачет. Рядом с ним — золотистый ретривер.

Аслан родился в Ачхой-Мартановском районе Чечни. Первая война началась, когда ему исполнилось два года. Когда снаряд попал в их дом, он спал, а мать стирала. Начало войны он запомнил так: босые ноги мамы бегут по траве, он — у нее на руках. Они с соседями (а в селах все соседи — родственники) сели в старую «Волгу». Двадцать один человек. Машина была такая старая, что останавливалась через каждые десять метров. Аслан помнит шум: по дороге бегали люди, стреляли, бомбили. Потом закричала тетя — она не могла найти своего ребенка. Они сидели на нем — все двадцать человек. Когда они встали, он уже не дышал.

Два месяца они жили у бабушки в подвале. Подвал был прочный, бетонный, и в него съехалась вся родня. Одно из далеких детских воспоминаний: просыпаясь, он видел длинный деревянный стол, за ними сидели его двоюродные братья и сестры и учили Коран. Они никогда не раздевались — всегда были наготове.

Потом они переехали в Грозный, сняли дом, дети пошли в школу, и все, казалось, стало налаживаться, но началась вторая война. Аслану тогда было восемь лет. Начало второй войны он помнит очень хорошо: он пошел в сад и хотел сорвать грушу, но только он протянул к ней руку, как над головой пронеслись самолеты. Было слышно, как снаряды упали где-то неподалеку. Вечером с работы пришла мама, она плакала — не верила, что начинается вторая война. Они с сестрой и братом по-прежнему ходили в школу, но не было никакой гарантии, что, вернувшись, они застанут родителей живыми.

— У нас был старый подвал, — говорит Аслан. — Мы его почистили и жили в нем довольно долго. Как-то справлялись, не помню, голодали: мы ели не каждый день, всегда были голодные. Вначале нам дали двадцать четыре часа, чтобы собраться и уехать из Грозного, но нам было некуда ехать… Военные заходили в наш дом, мы слышали их шаги наверху. Мы сидели тихо, нельзя было давать о себе знать. Страшно было. Очень. Однажды я уснул, а родители вышли из подвала. Я до сих пор слышу эти шаги над головой, я чувствовал дыхание и отчетливо слышал все, что происходило наверху. Я до сих пор не знаю, кто это был… Наверное, мои детские страхи… Потом мы с соседями погрузились в огромный КамАз и выехали из Грозного. Мы ехали на границу, не помню куда. Было очень страшно. Мы сшили большой белый флаг и повесили его на КамАз. Мы попадали в какие-то перестрелки, мы видели тех, кто стрелял, совсем близко. Видели самолеты. Это был ужас… Мы доехали до какого-то обрыва, вышли из машины и кувырком спускались вниз. Не помню, куда мы потом попали. Кажется, вернулись к бабушке… Не знаю, каким чудом мы выжили.

В Москву Аслан попал из Ингушетии — его мать построила барак, в нем жили двенадцать человек. Центр «Дети Марии» пригласил из лагеря пятерых хорошо рисующих детей. Аслан попал в их число. Мария предложила ему остаться в Москве.