Другая другая Россия - [20]

— А для тебя время, оставшееся до воли, полетело быстрей? — спрашиваю Мадиму.

— Нет, медленней.

— Этого он тебе не объяснит, — снова за мужа говорит Аня. — И я не объясню. Я говорю тебе, у меня брат когда там сидел, я в календарике дни вычеркивала, ждала встреч. Я приезжала к брату, мне приходилось трое суток там жить, я сталкивалась с тем, как… относятся к тебе. Как будто ты такая же. Как хорошо, что они оба уже здесь! — в голосе Ани слышится раздражение. И я, прежде чем сделать еще один прыжок вглубь их семьи, виляю глазами к стене.

— У вас будут еще дети?

— Да! — оживает Мадима.

— Откуда ты знаешь, что у тебя родится здоровая девочка? — спрашиваю я Аню.

— Все мои желания сбываются, — с басистой горячностью говорит она. — Я человек, который добивается целей. Надо позитивно думать… Не: «У меня будет», — робким голосом произносит она, а: «У меня будет!» — добавляет твердым басом.

— А для чего людям семья? — спрашиваю я, и Аня молчит.

— Мне нравится отдавать им себя… — задумчиво говорит она. — Радовать их, заботиться о них. Я не представляю, как я была бы одна… Когда они уехали в больницу — мы ведь всегда были втроем, а тут — хоп! — нас разлучили, — я плакала. Утром встаю — одна. Как робот, пошла на работу. Не радовало меня ничего. Ни телевизор, ни интернет.

— И все же, зачем людям сбиваться в эти маленькие группы — мама, папа, ребенок?

— Не знаю… — медленно начинает она. — А вообще вы меня в замкнутый круг загоняете! Мне так тяжело! Я уже ответила, и — хоп! — на мой ответ еще вопрос! Сейчас отвечу, а вы новый зададите. Я так не могу!

В комнате повисает молчание. Слышно только, как Даня сопит. Я обнимаю спину Спанч Боба. Ничего она не мягкая. У него мягко только внутри.

Струя воды бьется о чугун ванны. В ванне сидит Даня. Вода, просвечивая, укорачивает его голые ноги.

— А почему ты в больницу с ним лег? — спрашиваю я Мадиму.

— Потому что я — Мадима, — отвечает он, моя Данину спину.

— А чем Мадима отличается от мамы и папы?

Мадима оборачивается через плечо, но Аня в комнате, она не спасает его от замкнутого круга моих вопросов.

— Вот выбор у человека: либо мама, либо папа, — говорит он. — Он ближе к папе. Даня, глазки закрывай. Глазки закрывай, — он поливает большую голову сына из душа.

Спина у Мадимы худая, с гладкими мышцами. Сутулая — наверное, из-за тюремной привычки не показывать глаз. Напряженная — из-за заводской готовности хватать тяжелое и поднимать. Из неволи этот мужчина хотел выйти не на волю, а в семью. А не попал ли он мимо, позвонив Кухаенковой Ане? Не соприкоснись они с ней тогда голосами, не свяжись ими за сто дней в крепкий узел, не было бы больного ребенка, на лечение которого Российская Федерация сейчас каждую неделю тратит триста тысяч рублей. Но, как говорит Аня, «он вам не ответит». А мне кажется, что именно в этом семейном узле и сидит ответ на вопрос: зачем спасать таких детей, зачем вообще спасать неизлечимых детей?

— По нему же сильно вот так в глаза не бросается? — из комнаты выходит Аня в леопардовом халате. Она имеет в виду признаки мукополисахаридоза у Дани. — Брови у него широкие, как у папы, — продолжает она. — И у меня брови не ниточкой! И нос курносый! Так я такая же! Вот сейчас на море поедем! — спешит она, перекрывая голосом шум воды. — Просто благодаря болезни раньше поедем. И в Москву я слетала на конгресс. Пусть я там практически ничего не видела, но я впервые на самолете летала. А хочешь рамки посмотреть? Мы с Данькой их делали!

Даня привстает в ванне и поскальзывается.

— Ах-х-х! — из напряженного сутулого тела Мадимы руки выбрасываются так быстро, словно он всю жизнь копил силы только ради одного этого жеста, и в нем, в этом жесте, — все основные пункты его биографии: двор, завод, тюрьма.

— Сейчас мы вам крылья покажем, — говорит Аня, когда Мадима вынимает из ванны сына.

Он несет его в комнату. Даню ставят под лампу, разворачивают к нам спиной. Ребенок фырчит от соплей и воды. У него на спине, там, где лопатки, два одинаковых, симметрично расположенных белесых треугольника. Похожих на давно зарубцевавшиеся раны.

— Конечно, такое у них от болезни бывает, — скромно говорит Аня, — но он у нас какой-то ангел-хранитель.

— Вот они… — Мадима прикасается пальцем к следам на спине сына. — Как будто вот так вот взяли их и обрезали…

— А это про меня в газете напечатали, — Аня забирается на диван и показывает на газетную вырезку в рамке. — «Почему учительница физкультуры шьет кукол?» — читает она. — А я же на заказ шью. Они у меня сейчас все проданы.

Проведя с ней полдня, я догадываюсь, почему она таким голосом говорит. У нее депрессия — от страха за своего ребенка. Голосом она перекрывает ей дорогу наружу. Не хочет, чтоб видели: она ж пацанка!

— Мы всегда понимали, что он у нас особенный, — спешит она, когда мы обуваемся. — Когда ему было полтора года, он сбежал из садика. Да! Вот когда все после сонного часа пошли гулять, он открыл дверь, вот хватило у него сил! Нянечка куда-то отошла, воспитательница недоглядела, и его нашла крестная — она опаздывала на работу, шла через другой квартал, а он в это время переходил четырехполосную дорогу. Я звоню брату в тюрьму, вся в слезах: «Саш, вот так и вот так!» А он говорит: «Блин… у нас тут стенд висит „Склонен к побегу“. В детском саду тоже такой нужно повесить».