Другая - [13]

– Серьезно? – спрашивает она.

– Да.

– Он к тебе приставал?

– Вовсе нет.

Я не лгу, он ко мне не приставал. Возможно, приставание заключалось в том, что он предложил меня подвезти, наверное да, но дальше дело как-то не пошло. Я рассказываю ей, что все получилось несколько странно, что разговор у нас толком не клеился, что вся ситуация меня в основном озадачила.

– Остерегайся, – произносит она.

– Чего?

– Женатых мужчин.

– Ты ведь ничего не знаешь о женатых мужчинах, – смеюсь я.

Она сосет кофе через соломинку, вид у нее обиженный.

– Мало ли что я знаю, – говорит она. – Во всяком случае я знаю, что надо остерегаться.

С одной стороны, она, конечно, права, думаю я. Со скучной стороны. Со скучной стороны я понимаю, что спать с женатым мужчиной – плохая идея, не говоря уже о том, чтобы влюбиться в женатого мужчину, а такой риск надо учитывать, но я думаю также, что ему тоже следует учитывать подобный риск и что в каком-то смысле для него будет хуже, если все закончится так: если он настолько влюбится в меня, что больше не сможет выносить привычной жизни, ему придется оставить жену, а я окажусь красивой молодой женщиной, ради которой мужчины бросают жен.

– О тебе спрашивала Алекс, – вместо продолжения дискуссии о Карле Мальмберге говорит Эмили.

– Неужели?

– Она сказала, что ты показалась ей классной.

– Неужели? – повторяю я. – Именно так и сказала?

Взгляд Эмили, одновременно подозрительный и сердитый, меня не волнует, я действительно хочу знать, что обо мне сказала Алекс.

– По-моему, да, – терпеливо отвечает она. – Мы с группой делаем коллективную работу, поэтому Алекс вчера была у меня дома.

– Она была у тебя дома? – повторяю я, сама слыша у себя в голосе нотки зависти, а взгляд Эмили из сердитого превращается в довольный.

– Она довольно мутная, – произносит она.

– Как это мутная?

Эмили пожимает плечами.

– Ее толком не поймешь.

– Я это люблю.

– Кто бы сомневался.

Мне трудно истолковать ее улыбку, она дружелюбная и вместе с тем слегка снисходительная, будто Эмили считает Алекс мутной и меня тоже, поэтому сразу поняла, что мы должны друг другу понравиться. Я ощущаю гордость, поскольку это означает, что она считает меня похожей на Алекс, а я бы ни на кого в этом городе не хотела походить больше, чем на нее.

В четверг идет дождь, а он не появляется. По пятницам я чаще всего свободна, пятницы спокойные дни в столовой, и дополнительного персонала не требуется, во второй половине дня меня пронизывает ощущение неги, становится чуть ли не уютно. Я воспринимаю это как доказательство того, что благодаря способности человечества к приспосабливанию можно пережить все, раз уж мне начало казаться уютно здесь, в гадкой столовой гадкой больницы. Потом я думаю, что, пожалуй, это скорее доказывает, что нравится мне тут в каком-то смысле вопреки представлению о том, кем я хочу быть. Это меня огорчает и одновременно радует: я вовсе не собираюсь продолжать работать в подобных местах, все последние годы я только и делаю, что пытаюсь из них выбраться. Впрочем, в мрачные моменты я думаю, что работа такого типа мне предопределена генетически, запрограммирована многими поколениями рабочих. Таким же основополагающим образом я могу чувствовать себя чужой в университетских коридорах и на университетских семинарах, бояться раскрыть рот, чтобы случайно не разоблачить себя: выдать, что я здесь чужая, что проникла сюда обманным путем.

От подобных размышлений меня спасает написание текстов, поскольку, будь я действительно предназначена для жизни в большой кухне, у меня не было бы этой тяги, уговариваю я себя, я не имела бы потребности выражать все свои мысли в словах. У меня на дверце холодильника долго висела распечатанная фотография Харри Мартинсона [5], та, где он хорош собой, молод, с густыми красивыми волосами и взглядом, чувственным и требовательным одновременно, он наклонился и словно говорит, обращаясь именно ко мне: «Если я смог, сможешь и ты».

Посуда быстро помыта, и мы можем долго сидеть в столовой возле окна, каждая со своей чашкой кофе и шоколадным бисквитом, деньги за которые мы в кассу решили не класть, Сив и Магдалена сплетничают о ком-то, кого я не знаю, я слушаю в пол-уха, глядя, как над парковкой сгущаются сумерки. Потом мы расстаемся: они спускаются на лифте к подземным коридорам, чтобы идти на собрание в большой кухне, я же от такого избавлена. Я переодеваюсь в пустой раздевалке, запираю за собой дверь и включаю в столовой сигнализацию. Больница в целом кажется сегодня сонной, все звуки приглушены, за окнами темно, по стеклам барабанит дождь.

Дождь не унимается почти всю дорогу до будки на автобусной остановке. На этот раз я тоже вижу его издалека, в больших крутящихся дверях, которые на фоне освещенного вестибюля напоминают карусель. Я успеваю понаблюдать за ним, пока он, съежившись от дождя, быстрым шагом торопливо идет вдоль парковки. Тут он замечает меня.

– А-а, здравствуйте, – произносит он, дойдя до автобусной остановки, в точности, как в прошлый раз; он останавливается передо мной. На нем та же одежда: джинсы, плащ и шарф. Волосы слегка растрепались от ветра.