Другая - [11]

Карл Мальмберг смотрит на меня, улыбаясь.

– Вот как?

– На самом деле я не хочу здесь работать, – говорю я.

Он кивает. Я думаю про свои фантазии о его поведении у меня дома и не могу сдержать улыбки. У него «Вольво» новой модели, наверняка есть дети, об этом я раньше не подумала. Машина глубокого темно-синего цвета, красивый цвет, сверкающий, точно звездное небо. Карл Мальмберг вынимает связку ключей и отключает сигнализацию, раздается писк. Потом он открывает мне дверцу пассажирского сиденья.

– Прошу.

В машине тщательно прибрано, никаких детских сидений, никаких забытых игрушек или конфетных оберток, никаких следов детей. Единственная вещь – небрежно брошенная на заднее сиденье английская книжка в мягкой обложке.

Карл Мальмберг усаживается на водительское место и снимает перчатки. Руки у него красивые, ухоженные, я думаю, что они наверняка чувственные, но сразу отбрасываю эту мысль, как глупо, я вроде где-то читала – наверное, в каком-то старом любовном романе – о врачах и их чувственных руках. Я ощущаю, что слегка краснею. Он смотрит на меня.

– Возле театра, это улица Броддгатан? – спрашивает он.

– Нет, переулок Ваттенгрэнден… это поперечная улица.

– Да, именно. Тогда знаю.

Он заводит машину, мотор звучит приглушенно. Потом поворачивает регуляторы тепла и с сосредоточенным видом задом выезжает с парковки.

Некоторое время мы молчим. Я думаю, что следовало бы его о чем-нибудь спросить, логичнее всего про работу, поскольку он спросил про мою, но все, что мелькает в голове, звучит наивно. По-моему, он косится на меня, я тоже кошусь на него, когда он смотрит в другую сторону. Он красив, выглядит моложе, чем в столовой, возможно, там он кажется старше из-за бейджика с надписью «главный врач». В больнице он всегда выглядит занятым, задерганным, а сейчас кажется расслабленным, постукивает пальцами по рулю, улыбается мне.

– Вы еще вдобавок учитесь? – спрашивает он.

Он смотрит на меня, наши взгляды встречаются.

– Сейчас нет, – отвечаю я. – Начну следующей осенью.

– На кого-нибудь… ну, из ресторанной отрасли?

– Нет, – говорю я, усмехаясь. – Это просто подработка. Я не хочу потом работать в ресторане.

Он кивает.

– А чем же вы хотите заниматься?

– Я буду подавать на углубленный курс литературоведения, – отвечаю я.

Такое впечатление, будто разговариваешь со старшим родственником.

– Вот как, здорово, – произносит он с несколько отсутствующим видом и кивает. Похоже, он не удивлен и точно не восхищен, как я надеялась, он никак не показывает, что ничего подобного не предполагал, а просто продолжает кивать. Возможно, он из мира, где все изучали в университете углубленные курсы, где в этом нет ничего особенного, ничего достойного восхищения, особенно если предмет такой несерьезный, как литературоведение.

Возможно, он зануда, думаю я. Возможно, играет в гольф, и больше его ничто не интересует, возможно, жена разделяет его интерес. Они ездят в дом в Испании, расположенный поблизости от поля для гольфа, целыми днями играют в гольф, а культура или политика его не волнуют, его интересует гольф. По пути в Испанию он наобум покупает в аэропорту какой-нибудь английский детектив, почитывает его в самолете, почитывает на пляже, но до конца так и не добирается. Внезапно сидеть рядом с ним в машине кажется странным. Общность, которую я представляла себе, вдруг полностью исчезает. Мы молчим. Он проезжает по торговой улице, поворачивает, останавливается перед моим парадным.

– Ну вот, – говорит он. – Все-таки, наверное, получилось немного быстрее, чем на автобусе.

– Да, безусловно, – отвечаю я. – Очень любезно с вашей стороны. Большое спасибо.

– Вы завтра работаете? – спрашивает он.

– Да.

– Тогда мы, возможно, увидимся.

Я вылезаю из машины; когда я захлопываю дверцу, он слегка машет рукой, и я машу в ответ, пребывая в растерянности. Возможно, он пожалел в тот же миг, как предложил меня подвезти, сообразил, что это как-то странно. Или же это был тест, который я не прошла. Наверное, мне не следовало соглашаться. Возможно, я показалась ему скучной.

Иногда с бумагоделательного завода дует запах серы и окутывает город, проникая повсюду. Там, где не потрудились отремонтировать, обновить и освежить, город постепенно приходит в упадок; пахнущие мочой задние дворы, кое-как скрытые за размалеванными деревянными заборами парковки, разрушающиеся старые дома возле гавани, дикий виноград, опутавший их темно-зеленым ковром. Я думаю об уховертках, живущих внутри в прохладном полумраке, как они отыскивают щели и отверстия вокруг окон и дверей и всегда умудряются проникать в дома, подобно запаху серы.

Листья в аллеях на короткое время красивые, ярко-желтые. Восточная аллея напоминает собор с колоннами – влажными стволами деревьев, которые, высоко поднимаясь, несут сверкающий в вышине, над пешеходами, потолок из желтой мозаики, Южная аллея подобна протяженному залу из золота с более низким потолком, похожему на позолоченную пещеру, липы здесь моложе, еще не такие высокие. Потом они последним выдохом сбрасывают в преддверии зимы листья, и те мгновение красиво смотрятся на земле, пока пешеходы, велосипедисты и собаки не утаптывают их в грязное месиво со сладковатым запахом гниения, земли и сырости. На улицах листья забиваются в рельсы – прорезанные трамваями в асфальте рисунки, царапины, ведущие в гавань. Все улицы ведут в гавань, где воды Стрёммена начинают свой путь в море, подальше от этого захолустья мировых морей: бухты в заливе другого залива, аппендикса Балтийского моря.