Друг от друга - [25]

Отчего я вдаюсь в такие подробности? Потому что подобные мелочи помогают мне вспомнить работу полицейского. Стертые в кровь ноги, пот, заливающий глаза, постоянное напряжение. Я снова начал всматриваться в лица, стараясь найти в заурядных чертах пассажиров, сидящих напротив, хоть какие-то отличительные признаки. Их можно найти у большинства самых, казалось бы, обычных людей, стоит только приглядеться… Но я едва не пропустил его, когда он спускался вниз, — трамвай был переполнен. У Штампфа были острые темные глазки, высокий лоб, тонкогубый рот, ямочка на подбородке и пёсий нос, которым он все подергивал, будто шел по следу. Отличительный признак Штампфа бросался в глаза сразу: у него не было одной руки.

Я вышел из трамвая следом за ним и тоже двинулся на вокзал Хольцкирхнер. Там Штампф сел на пригородный поезд, идущий на юг — в Мюнхен-Миттерзендлинг. Я тоже. Потом он отшагал больше километра пешком по Цилштатт-штрассе к небольшой современной вилле в конце аллеи. Понаблюдав за домом с минуту, я увидел, как в верхних комнатах вспыхнул свет.

Мне было абсолютно все равно, проведет Винсенц фон Штарнберг двадцать лет в Ландсберге или нет. Пусть его хоть повесят в камере, привязав гирю к щиколоткам. И наплевать, даже если его отец умрет от разбитого сердца. И захочет ли Штампф давать показания в пользу старого университетского приятеля или нет, мне тоже было без разницы. Но я все-таки нажал кнопку звонка на двери, хотя и убеждал себя, что это ни к чему. Я не желал распинаться и уговаривать Штампфа ради штурмбаннфюрера СС фон Штарнберга или ради его отца барона. Хотя бы даже и за тысячу марок. Но ради «персика» можно и постараться, чтобы отразиться ангелом в светло-голубых глазах Хелен Элизабет.

6

Тремя днями позже я получил заверенный чек на тысячу немецких марок, которые мне предстояло снять с личного счета барона в «Делбрюке и компании». Давненько я не зарабатывал такой кругленькой суммы, поэтому оставил чек лежать на столе — любовался им, изредка поднимая и перечитывая вновь и вновь, говоря себе: да, ты и вправду вновь занялся своим делом. Приятное чувство довольства собой продержалось целый час.

Зазвонил телефон. Доктор Бублиц из Института психиатрии Макса Планка сообщил мне, что Кирстен заболела. Поднялась температура, а теперь ее состояние резко ухудшилось, и ее перевели в городской госпиталь рядом с Зендлингер-Тор-плац. Выскочив из офиса, я догнал трамвай, потом чуть ли не бегом миновал сады Нассбаум по пути к женскому отделению госпиталя на Майс-штрассе. Половина здания напоминала строительную площадку, а другая — руины. Я пробрался через строй бетономешалок, обогнул цитадель кирпичей и досок и поднялся по каменным ступеням. Под подошвами моих туфель похрустывала рассыпанным сахаром строительная пыль. Монотонно, гулко отдавался в больничном лестничном колодце перестук молотков, как будто доисторический дятел-великан долбил дыру в гигантском дереве. На улице пара отбойных молотков вели бой за последний окоп Мюнхена. А кто-то сверлил зубы страдальцу-великану, пока другой отпиливал ногу его жене, еще большей мученице. Плескалась, билась во дворе вода, точно в какой-то подземной пещере. Больной шахтер или глуховатый сталевар преисполнились бы благодарности за такой мир и покой, но людям с нормальным слухом женское отделение — все окна стояли нараспашку — казалось настоящим адом.

Кирстен лежала в маленькой отдельной палате, примыкавшей к главной. У нее был сильный жар. Кожа отливала желтизной, волосы прилипли к голове, будто она только что их вымыла, глаза закрыты, дыхание частое, поверхностное. Вид у Кирстен был совсем больной. Медсестра, сидевшая рядом, была в защитной маске.

У моего локтя возник мужчина в белом халате. Приземистый здоровяк со светлыми, разделенными пробором посередине волосами, в очках без оправы и гинденбурговскими усищами. Остро торчал жесткий воротничок — таким только мозоли срезать, а ниже сидел галстук-бабочка, словно спорхнувший с коробки шоколадных конфет.

— Вы ближайший родственник? — рявкнул он.

— Я ее муж, Бернхард Гюнтер, — ответил я.

— Муж? — Он полистал записи. — Фройляйн Хендлёзер замужем? Тут не записано.

— Значит, когда ее семейный доктор определял ее в Институт психиатрии, то этого не указал. Может, мы забыли его на свадьбу пригласить, не знаю. Такое случается. Послушайте, давайте сменим тему. Что с ней?

— Боюсь, герр Гюнтер, тему сменить мы не можем, — вскинулся доктор. — Есть правила, и им полагается следовать. Состояние здоровья фройляйн Хендлёзер я вправе обсуждать только с ее ближайшими родственниками. Может, при вас есть брачное свидетельство?

— Нет, я не ношу его с собой, — терпеливо сказал я, — но я принесу в следующий раз. Устроит? — Умолкнув, я минуту-другую терпел негодующий, сверлящий взгляд доктора. — Кроме меня у нее больше никого нет, — прибавил я. — Могу вас заверить: больше к ней никто не придет. — Я подождал еще. По-прежнему молчание. — Если все это вас не убеждает, тогда ответьте мне, почему же она, если не замужем, носит обручальное кольцо?

Доктор бросил взгляд через мое плечо. Увидев на пальце Кирстен обручальное кольцо, снова кинулся листать записи, как будто там могла найтись подсказка — какой же курс поведения ему выбрать.