Друг моей юности - [60]

— А кого бы вы выбрали на моем месте? — спросила Джанин.

— А что вы думаете насчет капитана?

— Гениально! Мало шансов, но гениально.

Джанин выяснила возраст капитана — пятьдесят четыре года, вполне подходит. Он женат, но жена осталась в Бергене. Трое детей, взрослых или почти взрослых. Капитан оказался не норвежцем, а шотландцем, уроженцем Эдинбурга. Он ходит в море с шестнадцати лет, а капитаном этого судна стал десять лет назад. Все это Джанин выспросила у него самого. Она сказала, что пишет статью для журнала про грузопассажирские суда. (Она не исключала, что и вправду напишет такую статью.) Он провел для нее экскурсию по кораблю, включая собственную каюту. Джанин решила, что это хороший знак.

В каюте капитана царил идеальный порядок. Там стояла фотография приятной крупной женщины в толстом свитере. Книга, которую читал капитан, принадлежала перу Ле Карре.

— Он не станет с ней кувыркаться, — сказала Жук. — Он слишком хитер для этого. Хитрый шотландец.

Эверилл передавала матери все откровения Джанин, даже не задумываясь. Она привыкла приносить домой любую добытую информацию — домой в квартиру на Гурон-стрит, домой в каюту на шлюпочной палубе, домой к Жук. Все служило топливом для деловито горящего костерка. Сама Жук виртуозно раскручивала собеседников на признания — ей случалось извлекать восхитительно запутанные жизненные истории из самых неожиданных источников. Насколько знала Эверилл, Жук никогда не держала услышанное в секрете.

Жук сказала, что встречала таких женщин, как Джанин. Сверху гламур, под ним катастрофа. Она посоветовала Эверилл не слишком сближаться с этой женщиной. Сама, впрочем, продолжала с ней секретничать. Она делилась с Джанин своими историями, которые Эверилл уже слышала раньше.

Она рассказала про отца Эверилл — назвала его не придурком и не поклонником, а осторожной старой сволочью. Старым — сорок с чем-то лет — он был для нее тогдашней. Врач в Нью-Йорке. Жук жила там — молодая певица, делающая первые шаги в карьере. Она пришла к нему лечить больное горло — воспаления горла были проклятием всей ее жизни.

— Врач — ухо-горло-нос, — рассказывала Жук. — Откуда мне было знать, что ухом, горлом и носом он не ограничится?

Он был женатый, отец семейства. Конечно же. Он приезжал в Торонто — однажды, на медицинскую конференцию. И пришел посмотреть на Эверилл.

— Она стояла в кроватке и, увидев его, завыла, как баньши. Я спросила его: как ты думаешь, может, у нее мой голос? Но он был не в настроении для шуток. Она его отпугнула. Он осторожная старая сволочь. Я думаю, это был единственный раз, что он сходил налево.

— Я люблю крепкое словцо, — продолжала Жук. — Люблю и всегда любила, еще до того, как это стало модно. Когда Эверилл пошла в школу, учительница позвонила и вызвала меня для разговора. Сказала, что обеспокоена некоторыми словами из лексикона Эверилл. Когда у нее ломается карандаш, она может сказать: «О черт». Или даже: «Йопта». Она-то повторяла то, что слышала от меня дома. Я никогда не предупреждала ее, что таких слов говорить нельзя. Я думала, она сама поймет. А как ей было понять? Бедняжка Эверилл. Я была отвратительной матерью. И это еще не самое плохое. Думаете, я призналась учительнице, что Эверилл научилась этим словам от меня? Никогда в жизни! Я прикинулась рафинированной дамой. Ах, какой ужас. О, спасибо, что предупредили меня. О боже! Да, я ужасный человек. Эверилл это всегда знала. Правда, Эверилл?

Да, сказала Эверилл.

На четвертый день Жук перестала выходить в столовую к ужину.

— Я заметила, что к этому времени уже выдыхаюсь, — объяснила она. — Не хочу отпугнуть профессора своим видом. Вдруг он вовсе не настолько предпочитает зрелых женщин.

Она сказала, что съедает достаточно за завтраком и обедом.

— Я всегда плотнее всего заправлялась утром. А здесь я за завтраком просто нажираюсь.

Эверилл принесла булочек и фруктов с ужина.

— Прелестно, — сказала Жук. — Чуть позже.

Теперь ей приходилось спать в сидячем положении, подпираясь подушками.

— Может, у медсестры найдется кислород, — сказала Эверилл. Врача на корабле не было, но была медсестра. Жук не хотела видеть медсестру. От кислорода она тоже отказалась.

— Они не такие уж страшные, — сказала она про свои припадки кашля. — Не такие страшные, как кажется со стороны. Просто небольшие спазмы. Я все пытаюсь понять: если это наказание, то за что. Я ведь никогда в жизни не курила. Может, за то, что пела в церкви, не имея веры? Но нет. Я думаю, это за «Звуки музыки». За Марию. Мерзость в очах Господа.

По вечерам Эверилл и Джанин играли в покер с художником и первым помощником капитана, норвежцем. Эверилл несколько раз за вечер бегала на шлюпочную палубу проведать Жук. Жук спала или притворялась спящей, фрукты и булочки лежали у кровати нетронутые. Эверилл выходила из игры рано. Она ложилась не сразу, хотя притворялась, что засыпает на ходу и глаза у нее слипаются. Она проскальзывала в каюту — забрать несъеденные булочки, потом выходила на палубу. Садилась на скамью под окном. Оно было постоянно распахнуто в теплую, тихую ночь. Эверилл сидела и ела булочки, стараясь не шуметь, и особенно осторожно прокусывала восхитительную хрустящую корочку. Морской воздух, как ему и положено, возбуждал у Эверилл волчий аппетит. А может, аппетит разыгрывался оттого, что кто-то был в нее влюблен. От напряжения. В таких ситуациях она обычно толстела.