Друг человечества - [76]

.

Теперь он видел все эти убогие «иконы» ее глазами и прошел через все муки ада, прежде чем достиг такой ясности зрения.

Что же могла она сказать? Зора, великолепная и самоуверенная Зора, не находила слов, хотя сердце ее разрывалось от жалости. Она вплотную приблизилась к смешной, на чужой взгляд, трагедии человеческой души, и ее скромный жизненный опыт, не мог подсказать ей, как следует себя вести. Здесь не место было разыгрывать благодетельную богиню. Зора молчала, боясь вымолвить слово, чтобы ее участие не показалось Сайферу неискренним. Она хотела ему дать так много, а могла так мало…

— Я жизни не пожалею, чтобы вам помочь, — почти жалобно проговорила она. — Но что же я могу для вас сделать?

— Зора! — хриплым голосом воскликнул он.

Она подняла на него глаза, и встретившись с его взглядом, поняла, что в ее власти ему помочь.

— Нет, не смотрите так — не надо! Я не могу этого вынести.

Она отвела от него глаза и встала.

— Не будем ничего менять. Все было так хорошо и странно: вы хотели сделать из меня какую-то жрицу своего божества. Я смеялась, но мне это нравилось.

— Потому я и говорю, что был глупцом, Зора.

Неожиданно и резко зазвонил телефон. Сайфер сердито схватил трубку.

— Как вы смеете звонить, когда я сказал, чтобы меня не беспокоили? Мне все равно, кто меня спрашивает. Я никого не желаю видеть!

Он повесил трубку. Начал было: «Я извиняюсь» — и остановился. Грубое вторжение внешнего мира напомнило ему о практической стороне жизни. Он был разорен. Мог ли он сказать Зоре Миддлмист: «Я нищий. Выходите за меня замуж»?

Она подошла к нему, протягивая обе руки, — обычный для нее инстинктивный жест в тех случаях, когда сердце ее было переполнено, — и впервые назвала его по имени:

— Клем, будем друзьями — настоящими добрыми, хорошими друзьями, но не надо портить мне радость этой дружбы.

Когда женщина, бесконечно желанная, просит о дружбе, а глаза ее сияют таким дивным светом, и сама она, милая, очаровательная, совсем близко, — мужчине остается только привлечь ее к себе и, бесчисленными поцелуями заглушив ее мольбы, с торжеством увлечь свою добычу. С тех пор как стоит мир, мужчины всегда так поступали, и Сайфер, как истый мужчина, это знал. Она подвергла его искушению, какое ему и во сне не снилось, — муке, пострашнее пещи огненной.

— Забудьте, что я вам сказал, Зора, будем друзьями, если — если вы так хотите.

Он сжал ее руку и отвернулся. Зора почувствовала, что ее победа немногого стоит.

— Мне пора… — сказала она.

— Нет. Посидите еще, побеседуем, как друзья. Я столько месяцев вас не видел и так соскучился!

Она посидела еще, и они мирно беседовали о многом. Прощаясь с ней, он сказал, полушутя — полусерьезно:

— Я часто спрашивал себя, что вас могло привлечь в таком человеке, как я.

— По всей вероятности, то, что вы большой человек, — ответила Зора.

20

После обеда с Зорой Септимус пошел опять в свой клуб, вдвойне благословляя судьбу: во-первых, Фортуна, в неизреченной своей милости, вернула ему благоволение его богини; во-вторых, ему удалось в разговоре с Зорой обойти вопрос о том, что они живут врозь с Эмми. В течение нескольких часов он размышлял о сложных отношениях между Зорой, Сайфером, Эмми, им самим и в конце концов совершенно запутался. Он жаждал греться в лучах своего божества, но для женатого, хотя бы формально, человека это казалось ему не слишком удобным. Его стараниями Клем Сайфер теперь тоже мог греться на том же солнышке, и Септимуса смущала мысль, что они оба будут наслаждаться таким счастьем одновременно. К тому же он опасался, что Зора не очень-то поверит в его несносный характер и придирчивость в качестве уважительных причин для того, чтобы не жить вместе со своей женой. В результате бедняга не сомкнул ночью глаз, а утром, словно кролик, забрался в свою норку в Нунсмере. Как бы то ни было, собачий хвостик сделал свое дело.

Это было в пятницу. А в субботу утром его разбудил Вигглсвик. Костюм последнего не являл собою образец костюма примерного слуги. На нем была распахнутая на груди старая цветная рубашка, панталоны, подтянутые красными подтяжками к самым плечам, и стоптанные ковровые туфли.

— Тут письмо.

— Так опустите его в ящик, — сонным голосом ответил Септимус.

— Зачем же опускать? Это не вы писали, а миссис. Марка французская, а штемпель парижский. Вы бы лучше прочли.

Он положил письмо на подушку и отошел к окну полюбоваться видом окрестностей. Септимус, окончательно проснувшись, прочитал письмо. Эмми писала:

Милый, дорогой Септимус!

Я не могу дольше выносить это одиночество в Париже. Не могу и не могу! Если бы вы были здесь и я могла вас видеть хоть раз в неделю, это бы еще ничего; но жить здесь день за днем совсем одной, не слыша от вас ни одного утешительного слова, — этого я не в силах вынести. Вы пишете, что моя квартира готова. Я сейчас же выезжаю с беби и мадам Боливар, которая клянется, что никогда меня не покинет. Как она будет жить в Кондоне, не зная ни слова по-английски, не могу себе представить. Если и Зора там, мне все равно. Теперь я не боюсь. Может быть, мне даже лучше повидаться с Зорой — лучше для вас. А для меня, как мне кажется, это теперь совершенно безопасно. Вы не возненавидите меня, милый мой Септимус, не сочтете страшной эгоисткой за то, что я вас не послушалась? Но поймите же, вы мне нужны. Так нужны, так нужны! Спасибо за игрушечную железную дорогу. Беби с наслаждением слизывает язычком краску с вагонов, но мадам Боливар говорит, что это для него вредно. Милый, если бы я не думала, что вы простите меня за то, что я вам докучаю, я бы не стала докучать.