Дриблингом через границу - [14]

Анета Пётрович, кафе издательства «Чительник», улица Вейская, апрель 2011

Я уже говорила вам о спортивных летописях Рудницкого… Видите ли, самое слабое их место — общий оптимизм, гуманизм и задушевный тон — и есть, по-своему, самое интересное. Порой Рудницкий описывает «коллективные приступы безумия на трибунах» — какой-нибудь болельщик вскакивает и ни с того ни с сего «издает нечеловеческий крик: судью на мыло!» Право, согласитесь, что за вульгарность! В «страничках» Рудницкого, у Тырманда или в романах Дыгата[35] меня интересует проблема золотого века спорта, красоты эпохи, безжалостно требующей расправы над судьей. Того, насколько утопической представляется нам картина «до» — до рождения фанатов, до убийств на стадионах и возле стадионов, до физической агрессии и безграничной агрессии словесной, до прихода большого капитала, до новых технологий и биодобавок, до появления приза «fair play». Да был ли он вообще — этот золотой век? У Хемингуэя, у Лондона и многих других — возможно, и не было. Но записки Рудницкого, когда читаешь их спустя столько лет, возрождают иллюзию чистоты спорта, обращенную в прошлое, раз уж сегодня, увы, невозможно проецировать ее в будущее… Когда все это, этот гуманизм спорта стал угасать? На Западе — после 1968 года, вместе с либеральным ускорением семидесятых. Во Франции мои взгляды сочли бы реакционными. В Польше симптомы этого явления наиболее ярко проявились при Гереке, который приоткрыл дверь на Запад, окончательно же гуманизм в спорте уничтожила смена режима после 1989-го. Конечно, при коммунизме спорт, в общем, играл компенсаторную роль — это была непосредственная реакция на биологическое поражение в войне и символический ответ на поражение идеологическое. Международные встречи футболистов или боксеров, особенно если соперником Польши оказывался СССР, — это наши восстания, перенесенные на поле или ринг, всегда с политическим подтекстом, вплоть до знаменитого жеста Козакевича на московской Олимпиаде в 1980 году[36]. Тем не менее послевоенный спорт еще некоторое время держался на волне подлинного энтузиазма, веры в жизнь, в человеческое усилие, не запятнанное ни деньгами, ни историей. Постепенно спорт для коммунистических властей все больше превращался в опиум, скармливаемый народу вместо хлеба и свободы. Чемпионат мира 1974 года стал для Герека манной небесной. Но уже тогда перепуганные власти пытались забаррикадироваться в своей крепости. Помню, как люди вышли на улицы, чтобы выразить свою радость после матча Польша — Англия на Уэмбли и во время уже упоминавшегося чемпионата мира в Германии. Спонтанные, ничего не декларирующие, ни против чего не протестующие манифестации молодежи встретили резкий отпор милиции, которая разгоняла их без стыда и совести, однако и юные демонстранты, тогда еще робкие и целомудренные, предчувствовали, что аккумулируют в себе общественную антикоммунистическую агрессию. Всего лишь два года спустя начались настоящие демонстрации и забастовки в Радоме и Урсусе[37], через шесть лет после бронзовой медали в Германии родилась «Солидарность», пятнадцатью годами позже закончился коммунизм.

Анджей Домбровский, улица Гренадеров, Варшава, май 2011

Пинание мяча, сочинительство, забивание голов, литературные опусы — все это сплелось в кусок жизни, их, моей. Теперь-то я вижу. Глазею из окна на пустой школьный стадион, ставлю рядом стаканчик бренди или непастеризованного пива — да вы себе наливайте! — для подъема тонуса и… нет, я не вспоминаю, я вижу. Для них это была молодость, почти детство, но и я тогда еще земную жизнь не прошел до половины. Бывало, спускался к ним на пару минут поиграть — ничего не могу сказать, они меня любили. Мне казалось, что мое место совсем не здесь, а там — в университете, в кафе «Чительника», за одним столиком с Конвицким или Березой[38], тут-то я просто служу, на чернила зарабатываю. Я много писал, в том числе прозу, рассказы, издал два сборника, испытывал прилив творческих сил, уроки меня раздражали, казались зря потраченным временем. Потом абсенскаристы закончили школу, пошли дальше, в другую жизнь, и во мне — не скажу, чтобы прямо так сразу, постепенно, — что-то стало угасать. Тогда, при них, часто случались всплески энергии, горения… Вот вы спрашиваете, а я вижу, так и вижу их на этой спортивной площадке, угол Мендзыборской и Гренадеров, и порой у меня мелькает высокопарная мысль, будто я, как Последний из могикан, стерегу эти образы, эту тишину и пустоту, которую когда-то заполняли их возгласы и мои тексты… Да, пожалуй, я относился к этому чересчур легкомысленно… А теперь вижу, что футбол и литература шли тогда рука об руку, служили друг для друга допингом, это были их ковры-самолеты, не побоюсь громкого слова, сказочные машины, позволявшие воспарить над бардаком коммунизма, а то и жизни tout court[39].

Д-р Иоланта Янкович, Институт биологии, Варшава, дворец Сташица, май 2011

Ну что, понравился чаек? Так вот, мы пошли тогда на Саскую Кемпу. Тогда… когда у нас с Джо все начиналось. Июнь, длинный вечер, помню закат над Вислой. Джо вообще любил пошляться, а мне гулять не хотелось — зачем? — надо, чтобы что-то происходило, кино или концерт, или хоть пообжиматься немного, а не просто топать под голым небом. Но это было время эмоциональной голодухи, первой озими. На Французской я получила мороженое, и Джо взял меня за руку — впервые, твердо, словно вдруг решился. Вел, точно ребенка, которому собирался что-то показать — разноцветного воздушного змея или там замки из песка. Потащил в Скарышевский парк, на теннисные корты, знаете, рядом со Стадионом. Было уже пусто — ни огородников, ни партийных деятелей с ракеткой, — мы устроились в центре маленькой трибуны и начали целоваться, в первый раз. Всегда где-то бывает первый раз. И всегда, молодой человек, получается по-дурацки. А потом мы сидели, всматриваясь в сумерки. И я сразу поняла: началось, у меня теперь есть парень. И уже тогда, глядя на него, замершего на скамейке, знала, что никогда мы не будем вместе всерьез, что мне нужна настоящая жизнь, здесь и сейчас, а он свою проведет на пустых стадионах или кортах, где-нибудь между строк. Сейчас примется меня целовать, за титьки хватать, нетерпеливо выяснять, что у меня между ногами, крахмалить себе брюки made in «инвалидная артель ‘Охота’», но на самом деле будет по-прежнему сидеть на пустой трибуне, глядя вниз, где ничего не происходит, ничего, кроме незримой игры ни во что… в стихоплетство… в высокое бла-бла-бла. Джо был рядом, обнимал меня, но я чувствовала, что он весь в себе, слишком в себе, что привел меня в гости и я здесь не особенно нужна; чувствовала, что это его место, его сокровенный призрачный дом, пустынь, куда никому нет доступа. Я немножко влюбилась и немножко взгрустнула. Ну а назавтра мы стали встречаться.