Древо Жизора - [52]

Морщились, пошучивали, но все же исполняли свой долг. А вот Элеонора наотрез отказывалась причащаться, да и исповеди ее не отличались рьяностью, в них не чувствовалось никакого раскаяния. Когда же ее пытались убедить в необходимости принятия Святых Даров, она несколько раздраженно отвечала, что не готова к этому таинству:

— Ведь вы же сами, святой отец, говорите, что нельзя причащаться тому, кто перед причастием не очистил свою душу до зеркального блеска. А я чувствую, что у меня на моем зеркале еще есть пятнышки и помутнения. Зачем же я буду осквернять причастие!

Кроме того, в народе не затихали слухи о том, что король Стефан помер не без участия Анри и Элеоноры, и даже будто бы один из тамплиеров задушил его подушкой. Противники этих слухов аргументировали свои доводы тем, что во дворец Стефана, а тем более в его спальню, вряд ли кто-то сумел бы проникнуть незамеченным и так же незаметно скрыться. И все же, расследование смерти Стефана показывало, что он задохнулся — не мог же он сам себя задушить подушкой!

Несколько тамплиеров постоянно находились при Анри и Элеоноре в составе личной королевской стражи. Они принадлежали к ордену Бертрана де Бланшфора, с недавних пор ставшего великим магистром Востока.

Бертран объединил под своей эгидой все восточные комтурии и комтурии, рассыпанные в Пиренеях, Аквитании, Провансе, Анжу, Нормандии и Бретани, и лишь на территориях, принадлежащих французскому королю, располагались комтурии или командорства, подчиняющиеся непримиримому магистру Эверару де Барру. В Англии не любили тамплиеров, даже несмотря на то, что одним из первых девяти рыцарей-храмовников Гуго де Пейна был английский граф Норфолк. К ним относились с великим недоверием, подозревая, что тамплиеры и ассасины — один чорт. Нелюбовь к тамплиерам прилагалась в сердцах англичан к нелюбви к королеве. Каждая собака знала, что во время крестового похода Элеонора переспала со всеми тамплиерами, а потом разругалась со своим главным любовником, Эвераром де Барром. В результате Людовик прогнал Элеонору, а Эверара сделал своим фаворитом. Логично в таком случае было бы как раз использовать тамплиеров Бертрана де Бланшфора против тамплиеров Эверара де Барра в качестве орудия борьбы Англии против Франции, но тут-то законы логики переставали действовать. И Бертран, и Анри и Элеонора были по происхождению своему французами, а англичанам хотелось видеть на троне англичан, и если уж иметь какой-либо рыцарский орден, то опять же свой, английский.

Что бы там ни было в политике, а Анри продолжал наслаждаться любовью Элеоноры, и она родила ему третьего сына, которого окрестили в честь покойного Годфруа Плантажене. После этого Анри, наконец внял просьбам своей жены и, воспользовавшись тем, что ему удалось утрясти разные насущные проблемы на острове, отправился на континент. И он, и Элеонора были непомерно счастливы снова увидеть родные анжуйские и аквитанские земли, славно повеселиться в Туре, проплыть по Луаре от Тура до Нанта, совершить небольшую прогулку по морю и живописному заливу, в который впадает Гаронна, посетить гостеприимные аквитанские города — Бордо, Кастильон, Ла-Реаль, Бержерак, а потом еще Гасконь, грубую и веселую Гасконь, с ее каким-то бешенным азартом к развлечениям, нередко опасным для жизни.

Но, увы здесь-то и произошла размолвка. Элеонора влюбилась. Искрометный гасконец Артюр де Монтескье вскружил ей голову. Он был необыкновенно хорош собой, неиссякаемо остроумен, дерзок и смел, как леопард, и в кошачьих глазах его горело необоримое чувство уверенности в том, что любая женщина может стать его любовницей, достаточно ему лишь этого захотеть.

— Дорогая, я должен заметить тебе, что ты несколько нескромно ведешь себя с этим де Монтескьелем, — однажды проворчал Анри.

— Де Монтескье, — поправила Элеонора, хмурясь. — Прошу не делать мне этих глупых замечаний. И что-то ты в последнее время такой кислый, как барселонское вино. Сравнивая тебя с этими очаровательными гасконцами, можно и впрямь подумать, что ты английский король.

— Но ведь я и есть английский король.

— Да, но ведь ты француз! Слава Богу, что тут еще нет этого твоего мерзкого Томаса. Противный клерикалишка! Так и сует свой нос, так и принюхивается к каждой простыне, чем это она пахнет. И если старческой мочой, то хорошо, а если молодыми и обильными семяизвержениями, то — «изыди, сатана!»

— Г-хм, — кашлянул Анри. — Ты, я вижу, успела многое перенять у этих грубых гасконцев. Где твоя куртуазность, Элеонора?

— К чорту куртуазность! Хочу быть той, которая я есть на самом деле! А я чувствую себя бурей, птицей, молнией, кем угодно, только не английской королевой. До чего же дураки все эти твои англичане!

Помешать роману Элеоноры с гасконцем Артюром бедняга Анри оказался не в силах, и ему оставалось только закрыть на это глаза и сделать все, чтобы любовное приключение Элеоноры было как можно меньше замечено. Но если даже муж знает об адюльтере своей жены, что уж говорить об остальных. Анри ужасно страдал. Подобно тому, как в Англии Элеонора обожала его за то, что среди англичан он был французом, так теперь, в Гаскони особенно, она разлюбила его за то, что среди французов он выглядел англичанином. Не выдержав, несчастный Анри взял своего старшего сына и отправился с ним в Лимож, где его ждали неотложные дела, связанные с укреплением восточной границы континентальных владений, поскольку, как нетрудно догадаться, Людовик страстно мечтал отодвинуть эту границу на запад и желательно до самого морского побережья.