Древо Жизора - [50]

— Ваше искусство, дорогой соловей Бернар, явно переживает упадок. Это далеко не та словесная манна, как прежде. Видимо, юный граф Тулузский еще слишком мал и глуп, чтобы разбираться в поэзии. И где вы видели, чтобы из смолы получался опал? Говорят, янтарь получается из сосновой смолы, хотя мне больше нравится, если это слезы русалок. Признаться, слушая вас, я очень быстро перестала улавливать смысл кансоны, настолько в ней корявые рифмы и бездарные сравнения. Нет, это не куртуазный стиль!

В тот день, когда это происходило, в богатом Туре, где отливался самый высокопробный ливр и жители не знали, что такое голод, должен был состояться рыцарский турнир в честь короля и королевы Англии, а ближе к вечеру намечался пышный пир. Но ни первое, ни второе мероприятие не задержали великого магистра трубадуров в славном городе. Бросив здесь своих спутников, которые решили остаться, несмотря на нанесенную Бернару обиду, он отправился назад в Тулузу, по пути сочиняя полную желчи и ненависти кансону, посвященную Генри и Элеоноре. Это была его лучшая песня по красоте исполнения, но худшая по черноте переполняющего ее чувства. Короля он называл в ней оленем, а королеву — косулей.

Он думает, что он — персона,

Он не в копытах — в сапогах, -

И на главе его — корона…

А сам-то попросту — в рогах!

По дороге на него напали разбойники. Это произошло где-то посередине между Лиможем и Кагором. Они обчистили его чуть ли не догола, забрав даже неоконченную рукопись кансоны про косулю и оленя, хотя зачем она им была нужна, непонятно. Возможно, кто-то из них смекнул, что рукопись всегда можно продать какому-нибудь бродячему остолопу-жонглеру, который надрывает глотку и претерпевает всевозможные унижения толпы, вместо того, чтобы заняться честным разбоем и таким способом добывать себе пропитание. Как бы то ни было, кансона навсегда исчезла для благодарного человечества, а приехав в Тулузу, Бернар де Вентадорн пять дней подряд беспробудно пьянствовал и потом напрочь забыл про это творение.

За год до пышного приезда в Тур английской королевской четы в Жизоре произошло одно событие, оставшееся почти никем не замеченным. Однажды в середине лета владелец замка наслаждался одиночеством, сидя под могучей тенистой кроной своего самого сокровенного собеседника. Только что он вернулся из Шомона, где ему пришлось наблюдать отвратительную картину семейного счастья. Робер де Шомон навсегда возвратился под родной кров, поскольку великий магистр палестинских тамплиеров Бертран де Бланшфор вернул в устав ордена положение о непременном обете безбрачия и исключил из своих рядов всех женатых рыцарей. В Шомоне были только рады этому, а Робер, хотя и продолжал сильно горевать, быстро утешился, лаская свою ненаглядную жену и недавно появившуюся на свет дочку, которую назвали Мари. Он и Ригильда так и светились своим глупым счастьем, и долго не пробыв в Шомоне, Жан возвратился в Жизор.

Итак, он сидел под сенью вяза и думал свою привычную думу — почему не у него, а у Робера, все складывается так благополучно. И в походах побывал, и в битвах участвовал, и славу доблестного рыцаря приобрел, и из тамплиеров его исключили как раз вовремя, когда он может насладиться семейным уютом и выращиванием потомства. «Почему, Ормус?» — мысленно спрашивал он у вяза.

Вдруг он увидел, как к нему приближается чахлая нищенка в драных лохмотьях, держащая на руках какой-то сверток. Он не ошибся, она двигалась в его сторону, и вскоре узнал ее. Это была та самая мышка, Элизабет Сури. Остановившись от него в трех шагах, она низко поклонилась ему и сказала:

— Здравствуйте, господин Жизор. Не могли бы вы подать мне что-нибудь на пропитание? Прошу вас ради Христа!

— Это ты, мышонок, — усмехнулся Жан, вспоминая ту пьяную ночь, когда он так забавно развлекся с этим насекомым в душистой весенней травке. — Вон моя сумка, посмотри, там должен был остаться сыр, хлеб и полкаплуна. Можешь все это забрать себе.

— Благодарю вас, сударь, вы так добры ко мне.

Продолжая прижимать к себе левой рукой сверток, похожий на спеленутого младенца, правой она стала шарить в сумке, доставать оттуда ломтями хлеб, сыр и запихивать к себе в рот.

— Да положи ты свой сверток, никто не украдет у тебя твое богатство, — сказал Жан, размышляя о том, что неплохо бы было еще разок завалить девчонку, да уж больно она грязная.

— А вы бы подержали, сударь, моего малютку, — попросила Элизабет, не переставая жевать.

Он взял у нее сверток и увидел, что это и впрямь младенец, очень старательно укутанный, так что из пеленок торчал один только сопящий носик.

— Ты смотри! Твое отродье?

Элизабет закивала, вгрызаясь в половинку каплуна:.

— А что ж ты такая грязная да оборванная? Неужто твой отец помер? Ты ведь, кажется, из Синистрэ?

— Нет, сударь, он не умер. Но он выгнал меня, когда я родила эту девочку. А ведь это ваша дочь, господин де Жизор.

— Что ты мелешь! Ты спятила, что ли? Какая еще моя дочь!

— Истинно так, сударь. Христос свидетель, ни до, ни после вас никто меня пальцем не тронул. Я и отцу так сказала. Он меня и выгнал вон, сказав, что это чортово семя. А правда, что вы дьявол?