Древо света - [73]

— А ну его к лешему, Линцкус! Не знаю пока, — пожимал плечами Лауринас, вперив лихорадочный взгляд в кленовую крону. Могучая листва искрилась и мерцала под полуденным солнцем, как проточная вода. Воспарила было душа, жаворонком в небо взвилась с этой собачкой и через нее же — камнем вниз…

— Слышь, дядя? А ты мне его отдай. Я в охотники записаться хочу, а без дельной собаки… Отдай! — Линцкус надулся, попрыгал на месте. — Уступи. Я его поганой веревкой душить не стану, а тебе, глядишь, десятку подброшу!

— Вон! Вон с моего двора! — вскинулся Лауринас, сроду ни единого человека не гнавший. Напуганная его криком собачонка метнулась в сторону.

— Ты кого гонишь, етаритай? Меня? Больше в жизни не загляну. Марципанами не заманишь… Марципанами!

— Пошел ты! Вместе со своими марципанами! — брызгали слюной посиневшие губы Лауринаса. — Куси его, Саргис! Взять, взять!

Корвалола всего несколько капель осталось, манка кончилась, не подскочить ли за покупками? Вот смех — шоколадные конфеты Елене потребовались! Ладно бы для себя — для собачонки, всем поперек горла вставшей, без вины виноватой; затесалась бедняга в спор меж двумя стариками, в противоборство, невесть когда возникшее, под бременем лет, несчастий, болезни, старости… войны и всякие перемены, рост и разброд детей пережившее. Вельса-Вальса-Саргиса впутала судьба в историю, круто просоленную не только горькой солью бытия, но и любовью, недолюбленной до конца, ничего, даже мгновений слабости или дури не прощающей. А может, вообще нет тут никакого смысла? Просто жалеет Елена изголодавшееся существо, вот и приходится катить в пыльное местечко.

— Собирайся, Йонас. Быстрее!

Отвыкший от руля Статкус медлил.

— Как бы аккумулятор не сел.

— Сейчас ключи тебе принесу.

— Сам, сам.

Не спешит он покинуть усадьбу, накрытую необозримым, льющим свет небом. Здесь можно дождаться того, чего не ожидаешь, даже если во всех других местах ничего бы не менялось. Сюда свободно, словно сквозь широкие ворота сеновала, проникает прошлое — поглазеть на настоящее.

Машина Статкусов под кроной огромного клена, чьи ветви широко раскинулись и вверх и по сторонам. В иных местах глаз притягивают валуны, рожью или ветлами окруженные, а здесь это дерево, которое говорит и тогда, когда позабылись уже слова, срывавшиеся с губ в последние мгновения на смертном ложе, стоящем в не согреваемой потрескиванием свечей чистой горнице. Тут, бывало, укладывали гостей, укладывали и путников, готовящихся уйти в страну мертвых. Сейчас в горнице гора чемоданов, валяются книги, тюбики с губной помадой. Не ищет их Елена, а может, перестала краситься? Статкус заставил замолчать бубнящий транзистор, будто рот ему заткнул. С непривычки не очень ловко открыл скрипнувший ящик комода. Где они тут — техпаспорт, ключи? Запахло прохладным полотном, почерневшим от старости дубом, который, это уж точно, слышал когда-то, что шепелявили непослушные губы хозяина — Матаушаса Шакенаса:

— Детки… в мире и доброшердешии… в мире и доброшердешии, детушки…

Стоявшие плечом к плечу Лауринас с Петронеле целовали леденеющие пальцы батюшки. Растроганные последними словами, искренне обещали ему то, чего не в силах будут выполнить за всю жизнь, сами не понимая, почему так, и не подозревая, что, исполнив обещанное, перестали бы жить, а начали бы считать мгновения, отделяющие их от прохлады чистой горницы.

Статкус осторожно прикрыл за собой дверь. Хлопнешь — можешь нарушить торжественный покой.

С трудом раскочегарил мотор машины, облепленной пухом и мошкарой. Словно она только и ждала этой минуты, появилась Петронеле.

Что с ней? Все еще воюет с собачонкой, которая и сама несчастна? Лицо старухи — уже не лицо, раскопанное картофелище. Истоптанное, морщинами изборожденное. Едва ли показалась бы, кабы не поездка Статкусов. Никто не смел покинуть ее дома без проводов. Хотела, чтобы вернулись.

— Масла не покупайте. Только-только свежее сбила. Может, не погнушаетесь нашим?

— Ну что вы, хозяюшка!

— И яиц не берите. Сегодняшних дам.

— Ладно. Вам-то чего привезти?

Не ответила.

— Хлеба?

— Булочку белую, коли в булочную заглянете. Вот копейки.

— Да не утруждайтесь! — Елена отвела ее руку с монетами.

— Мои денежки, дочка, не краденые, заработанные. — Снова упрямо совала ей кулак Петронеле с зажатыми медяками, словно спорила с кем-то. — Сколь я этого льна передергала, когда на колхозные работы еще ходила, сколько бураков… А думаешь, с курями просто?

— Знаю, хозяйка, знаю.

— Чего знаешь? — обрезала ее Петронеле, решившая сама над собой посмеяться. — Разве кто что знает? Все было, да быльем поросло.

— Может, вкусненького чего из магазина? — Елена поторопилась закончить разговор.

Петронеле молчала, плотно стиснув губы, чтоб ни звука не вырвалось.

— Конфет, может, печенья?

У старой шевельнулись губы, но не разомкнулись, еще глубже запали.

— Скажите, матушка, что нужно. Не стесняйтесь.

— Спокойствия бы мне… Может, продают его в городе? Спокойствие?

Ежели бы сейчас кто-то, пав сверху, неожиданно хлопнулся у их ног и разлетелся в осколки, это меньше потрясло бы Статкусов.

— Успокоительных таблеток? — переспросила Елена, ошарашенная не меньше мужа. — Без рецепта вряд ли дадут. Справлюсь на всякий случай. — Она нервно нащупала ручку дверцы. — Слыхал? Колом по голове. Ну, поехали!