Древо света - [70]

— А она… не выстрелит? — выдавила Петронеле непослушными губами. Не доводилось еще ей видеть винтовку так близко.

— Сама-то? Эх ты, глупенькая, — Лауринас ладонью прикрыл ей рот, а сердился на себя: зачем породнился с железом, которое не пашет, не жнет, а ежели и сеет что, так… Да нет, не породнился, для игры эта железная палка, игра маневрами именуется — соберется с их волости горстка мужиков, но разве думают они этими ружьишками мир потрясти? Так, ворон попугают — слишком много их развелось.

— Боюсь я тебя, Лауринас. Что ни скажу — все невпопад.

— Не нравлюсь в форме? Сам начальник полиции должен будет теперь честь отдавать, когда при полном параде выеду! — похвастался. Да только и самого это не грело.

Горделивое чувство вскоре совсем развеялось, и он уже твердо знал: ни за какие деньги не согласился бы натянуть на себя эту форму, кабы не то надругательство Шакенасов, едва не сунувшее ему в руки топор, да не угрозы Стунджюсовых дружков не допускать больше на скачки в гражданском.

Ночью горячо ласкал Петронеле, утащив ее из избы на сеновал. Стыдливая, сдержанная — мир ведь создан на вечные времена, и не нам, кротам земным, изменять его! — она дивилась мужу, а еще больше себе, словно не мать семейства, а деваха-дуреха, во что бы то ни стало решившая отбить чужого мужа.

Динь-динь — доносится издалека, уж не с неба ли? — и от торопливых этих ударов нагревается раннее солнышко, лучам которого нелегко пробиваться сквозь путаницу ветвей, листвы и плодов. Может, даже и не удалось бы ему прорваться во двор, когда б не звон отбиваемой у дровяника косы, не столбик дыма над кухонькой, откуда тянет шкварчащим на сковороде салом. Мычит отдавшая уже молоко Чернуха, мяукает прокравшийся через стерню на усадьбу чужой кот — ширится, растет новый день, мерцание земли сливается с сиянием неба.

На скамейке белеет литровая банка, прикрытая крышкой. Выдоено, процежено, разлито по крынкам и бидонам. Не забыты и городские господа: литр для них. Значит, ожила Петроне? На дворе, как обычно, похрюкивают, иногда заставляя потрескивать слеги загона, свиньи, в своей загородке копаются, поквохтывают куры, утки полощутся в корыте. На загородке болеет свежая заплата — заделана нарезанными механиком досками большая брешь, сквозь которую куриное племя разбредалось куда и когда хотело. Не поскупился Лауринас? Никому не жалеющий яблочка или кружки молока, он всегда жмется, расходуя материал — каждый трухлявый обрезок старается приспособить, строгает, прилаживает, кривые ржавые гвозди выпрямляет… А уж новую-то доску, прежде чем в дело пустить, так оближет, словно она сахарная. Все, как обычно. Если и не хватает чего, когда осмотришься, так это привычного ворчания Петронеле.

В окне кухоньки бьется-жужжит оса, но никто ее не гонит, не клянет назойливую тварь.

— Ну и денек — чистое золото! А, хозяюшка?

Интуиция подсказывает, что не к добру это молчание Петронеле. Да и о здоровье после таких неспокойных ночей осведомляться не следует.

— Хозяйка-то с рассвета хлопочет, а мы, лентяи, завтрак проспали.

Снова ни ответа, ни привета, но дверь кухоньки скрипнула. Елена гнет свое:

— Конечно, куда нам торопиться? Взять хотя бы моего благоверного, — она готова даже слегка кольнуть Статкуса, спускающегося босиком, с ведром в руках со ступенек крыльца. Он даже солнцу не улыбается после бессонной ночи. — Прочтет в газете об увеличении продуктивности коров и считает, что оказал посильную помощь сельскому хозяйству! Что, может, неправду говорю?

Губы хозяйки не дрогнули, хотя шутки она понимает.

Тщетны потуги развеселить Петронеле. Все равно что пытаться жердью отогнать набухшую тучу.

— Ох, дочка, чуть курицу не задрал. Что же теперь будет? — выпевает вдруг обычно хриплый голос. — Что будет? — вместе с вопросом звучит жалоба. И, хоть не ждет сочувствия, высовывается через порог кухоньки. Под тяжестью грузного тела дугой изогнулась палочка.

— Что случилось? Ястреб, что ли? — Елена не догадывается: может, действительно что-то страшное произошло, а может, пустые страхи навеяны одиночеством. Сквозь синевато-серую черточку губ протискивается не только упрек, но и знание чего-то, о чем другие не разумеют. А может, и злорадство по поводу их слепоты.

— Забыла разве, какую сволочную собачонку старик привел? Зверя, ирода! — Петронеле выпучила глаза.

— Когда же… курицу? Вчера?

— Где там вчера! — Старуха скрещивает руки на палке. — Нынче утром, вы еще спали. Утром этот чертов…

— Может, играл? Щенок же. — Елена старается не поминать его имени. — Все малыши любят играть.

— Говоришь, маленький? Кровопийца он с зубастой пастью! — Хозяйка сама разевает беззубый рот и, размахивая палкой, показывает, как нападал хищник, как разлетались куры. Скрюченные ревматизмом дрожащие пальцы изображают собачьи клыки, палочка выскальзывает из рук, укатывается в сторону. И не спорь — не переубедишь! Застывшие глаза уставились на воображаемую жуткую картину.

— Все-таки, кажется… — слышит Статкус несоглашающийся голос Елены. На такое, сдается, в свою пору осмелился бы только Олененок. — Я, конечно, не видела, но подумайте: разве справился бы с курицей такой малыш?