Древняя религия - [22]

Потом девушки выходили по очереди и утверждали: «Он не мог делать это так, как другие мужчины». А потом: «… его изъян», и две из трех споткнулись на слове.

В чем должен был состоять этот таинственный изъян? Отвратительный, так никем и не описанный, ибо неописуемый порок? В том, что, как и многие, он обладал неуемным сексуальным аппетитом, но, в отличие от этих многих, был не в состоянии удовлетворить его? Что он, еврей, исходил похотью, как чернокожий, но его «акт», в отличие от впечатляющего, как это принято считать на Юге, «акта» черного мужчины, был жалок и смешон, ибо, по существу, он был евнухом?..

Так поэтому они и выбрали его в качестве убийцы? Именно его, а не уборщика Джима, который, это же очевидно, и убил девушку? Ведь Джим пришел к ним, считай, мертвецом. Его судили и признали виновным как минимум по двум причинам: он находился в двух шагах от места преступления и он был черный. Джима осудили бы и без улики, которая лишь подтверждала его вину, добавляла голос логики к голосу расового предубеждения.

Джим был уже мертвецом. Он изнасиловал и убил девушку, а потом нацарапал на клочке бумаги: «Я пешу ето а бальшой чорный чилавек ка мне престает».

— Зачем черному человеку, — говорил прокурор, — зачем черному человеку пытаться отвести от себя подозрения, указывая на самого себя?

— Зачем человеку вообще убивать? — говорил защитник. — Эта записка — подделка…

— Вы что, пытаетесь сказать, — отвечал Фаулер, — что этот негр, уборщик, будто шахматист продумывает на три хода вперед, что человек, недалеко ушедший от обезьяны, рассчитывает: «Я убью, я изнасилую и убью…»

В этом месте и зрители, и присяжные, и судья наклоняли головы, как они всегда делали, когда речь заходила об убийстве: в знак уважения к умершим, в знак солидарности друг с другом и с предыдущими поколениями, которые на протяжении веков поддерживали этот кодекс — бесформенный, неопределенный, а может, и вовсе не существующий кодекс, которому, как они думали, все они должны следовать.

«Что это за кодекс? — думал Франк, пока прокурор тянул свою речь, снова демонстрируя удивительное владение тембром собственного голоса, что неизменно околдовывало и приводило в восторг слушателей. — И что это за право? — думал он. — Что за сладость, пресыщение которой не наступает никогда? Добродетель?»

— … до смерти, до самой ее смерти, а потом написал записку? Можно ли допустить абсурдную мысль, будто бы он оказался настолько предусмотрительным и хладнокровным, что умозрительно выстроил причинно-следственную цепочку, следуя которой, мы бы подумали: «Джим не мог этого сделать. Почему? Потому что существует записка, написанная девушкой, и указывающая на Джима…» Но, господа, записка — это, разумеется, подделка, и написал ее подзащитный. А значит…

Мысли Франка текли неторопливо. «Все-таки закон — это полное безумие, — думал он. — А что могло бы занять место закона? Возможно, он существует для того, чтобы подготовить нас к поражению. И к скорби… чистое, ничем не запятнанное обещание утраты, которую начинаешь чуть ли не ждать с нетерпением после этой чудовищной пародии на правосудие. И раз мы неизбежно сталкиваемся с жестокостью, почему бы так ее и не называть?

Он нашел то, чего желал. Ведь хотел же он видеть в законе не „здравый смысл“, а „недостижимый идеал“.

Мне понятен этот гнев, — думал он. — Как, наверное, приятно осознавать, что его оправдывают и поддерживают другие, тебе подобные. Какое блаженство знать, что государство, общество, семья и религия, все говорят: „Пойди и убей. Во имя Господа“. Да и чем, помимо этого, они занимались последние две тысячи лет? Со всей их болтовней о „прогрессе“, „будущем“, „переменах“, „Америке“? Что за сволочная, фанатичная и ханжеская эта Американская Религия».

— …он хотел, чтобы я сделала с ним это, — сказала девушка с фабрики. — И заставил пойти с ним другую комнату, и сказал, что если я не сделаю с ним это, то потеряю работу, а когда мы туда пришли, он разделся… но он…

И здесь она замолчала, а когда из зала суда вывели женщин, когда судья, и присяжные, и прокурор, все как один наклонились чуть ближе, с важностью, какая свойственна лишь общественно одобряемой похоти, девушка только и сказала: «Он был по-другому устроен».

Он был по-другому устроен. Она больше ничего не смогла сказать. И заплакала.

Тогда они посмотрели на него. Гордые, бесконечно гордые собой, своей сдержанностью, своей способностью не кинутся на него тут же и не растерзать его.

Устроен по-другому, сказала она. И назначенное медицинское обследование заставило город затаить дыхание в ожидании новостей.

ЕГО ЖЕНА

Он знал. Полнота жены, вот что их огорчало. Ее вес. Что ж, это была одна из трагедий его жизни.

И дело не в том — как он понял, немного поразмыслив, — что делать такие сравнения побуждало сходство с определенным животным. То есть, поправил он себя, побуждало, конечно, но не являлось главной причиной: ведь и они, они сами были похожи на свиней — мужчины с розовой, мучнистой, нечистой кожей, с шеями, выпирающими из стоячих воротничков. Они определенно напоминали свиней, с их короткими тупыми и надутыми щеками. И они были толстыми.