Древний Рим. События. Люди. Идеи - [56]

Из русских историков на деятельности Цезаря и ее оценке в свое время довольно подробно останавливался Р. Ю. Виппер. Для него также характерно стремление отойти от телеологического взгляда на деятельность Цезаря. Он пытается рассматривать эту деятельность — как, впрочем, и самую личность Цезаря — в аспекте социальной истории поздней Римской республики.

Р. Ю. Виппер говорит о Помпеевом принципате и о «политико–религиозной» идее восточного «царства» с «его апофеозом». У Цезаря, очевидно, после посещения Египта и Сирии наблюдается это «влечение к Востоку, его формам жизни, обстановке, религиозным обрядам и понятиям». По мнению Р. Ю. Виппера, Цезарь, который в начале своей политической карьеры выступал в качестве «союзника римской демократической оппозиции», постепенно все дальше и дальше отходит от этих кругов. Он становится представителем «военного империализма», солдатским вождем, абсолютным монархом, опирающимся на военную силу. Однако это не является признаком прочности и устойчивости его «правительства». Все в большей степени Цезарь оказывается в зависимости от своих легионов и от «штаба своих военных фаворитов». Парадоксальность его положения заключается в том, что на вершине своего успеха он остается без «опоры против того самого элемента, который дал ему победу».

Советский исследователь Н. А. Машкин в известной и тоже не раз уже упоминавшейся нами работе «Принципат Августа» посвящает оценке личности и деятельности Цезаря фактически три главы: «Историография XIX—XX вв. о деятельности Цезаря», «Власть Цезаря» и «Социальные основы римского цезаризма». Для нас в данном случае наибольший интерес представляет последняя из этих глав.

Н. А. Машкин довольно подробно рассматривает в ней вопрос о социальных основах, социальной сущности римского цезаризма. Вслед за кратким обзором литературы он переходит к сравнительному анализу таких понятий, как цезаризм и бонапартизм. Вывод автора таков: римский цезаризм имеет некоторые общие черты с бонапартизмом. И тот и другой режимы возникают в результате фактической узурпации власти. Для римского цезаризма исключительное значение имеет армия, превратившаяся в Риме из общегражданского ополчения в наемное войско. В области социальной политики для римского цезаризма, который все же вырастает из рабовладельческой демократии, весьма характерно лавирование между различными социальными группировками. Основное и наиболее глубокое различие между бонапартизмом и римским цезаризмом заключается в отношении к классам современного им общества.

В дальнейшем автор переходит к анализу и характеристике социальной опоры Цезаря. Он утверждает, что последний «стремился стать между двумя борющимися группами римского рабовладельческого общества» и что из этих двух групп «плебс не был ни единственной, ни главной опорой Цезаря». Его «партия» была составлена из разнородных элементов, или, как указывает автор, «вокруг Цезаря группировались определенные круги римских всадников, богатых италийских муниципалов и знатных романизовавшихся провинциалов».

В заключение своего экскурса о римском цезаризме Н. А. Машкин поднимает вопрос о политических формах, характерных для античности. По его мнению, таких форм существовало лишь две: город–государство с его, как правило, республиканским (демократическим или аристократическим) устройством и монархия. Поэтому переход от города–государства был возможен только к монархии, а в этой монархии должен был раствориться сам Рим, который — в лучшем случае — мог остаться столицей мирового государства. И, наконец, по словам автора, «переход к монархии был вызван и социальными причинами: военная диктатура должна была оградить государство от массовых восстаний рабов и свободной бедноты».

Что касается оценок Цезаря в новейшей историографии, т. е. в историографии последних лет, то здесь, пожалуй, можно проследить две тенденции. Одна из них характеризуется стремлением к трезвым, умеренным и, по возможности, объективным выводам (с учетом социальной борьбы в условиях римского общества I в. до н. э.). Эта тенденция представлена именами Штрасбургера (его работа упомянута выше), Коллинза и др. С точки зрения, например, Коллинза, Цезарь был весьма активным политическим деятелем, но никоим образом нельзя считать, что он имел далеко идущие планы и четко намеченные цели. Кроме того, Цезарь после победы в гражданской войне (и под влиянием Клеопатры) был опьянен своей властью и успехами, а потому действовал нерасчетливо и в общем неразумно.

Но наряду с этими «умеренными» высказываниями в новейшей историографии, несомненно, возрождается апологетическое (с сильным уклоном в телеологию) направление. Оно — вероятно, не случайно — представлено наиболее откровенным образом в немецкой послевоенной литературе. Так, в работе по римской истории Корнеман пишет, что еще в «союзе трех» Цезарь был, конечно, главной силой. Именно он привел в дальнейшем Рим от троевластия к единовластию и реформировал одряхлевший полис (общину) в империю. Цезарь принадлежит уже новой эпохе, т. е. эпохе империи, которую он сам и вызвал к жизни. С тех пор Kaisertum во всем мире носит имя этого политического гения, строителя нового Рима, который начал свое великое дело еще как консул 59 г. и, таким образом, превратил эту дату в эпохальную и переломную дату всей римской истории.