Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1 - [275]
А егда я в Сибири, в Тобольске, был — туды еще везли, — привели ко мне бешанова, Феодором звали. Жесток же был бес в нем. Соблудил в велик день, праздник наругая, да и взбесился, — жена ево сказывала. И я в дому своем держал месяцы з два, стужал об нем Божеству, в церковь водил и маслом освятил, — и помиловал Бог: здрав бысть и ум исцеле. И стал со мною на крылосе петь, а грамоте не учен, и досадил мне в литоргию во время переноса. Аз же ево в то время на крылосе побив и в притворе пономарю[442] велел к стене приковать. Он же, вышатав пробой, взбесился и старова больши. И ушед к большому воеводе на двор, людей разгоняв и сундук разломав, платье княинино на себя вздел, в верху у них празнует, бытто доброй человек. Князь же, от церкви пришед и осердясь, велел многими людми в тюрму ево оттащить. Он же в тюрме юзников бедных перебил и печь розломал. Князь же велел в село ко своим ево отслать, где он живал. Он же, ходя в деревнях, пакости многия творил. Всяк бегает от него, а мне не дадут воеводы, осердясь. Я по нем пред Владыкою на всяк день плакал: Бог, было, исцелил, да я сам погубил. Посем пришла грамота с Москвы, велено меня на Лену ис Тобольска сослать. Егда я на реку в Петров день в дощеник собрался, пришел ко мне бешаной мой, Феодор, целоумен. На дощенике при народе кланяется на ноги мои, а сам говорит: «Спаси Бог, батюшко, за милость твою, что пожаловал — помиловал мя. Бежал-де я по пустини третьева дни, а ты-де мне явился и благословил меня крестом; беси-де и отбежали от меня. И я-де и ныне пришед, паки от тебя молитвы и благословения прошу». Аз же, окаянный, поплакал, глядя на него, и возрадовахся о величии Бога моего, понеже о всех печется и промышляет Господь: ево исцелил, а меня возвеселил. И науча ево и благословя, отпустил к жене ево в дом. А сам поплыл в ссылку, моля о нем света-Христа, да сохранит ево от неприязни впредь. Богу нашему слава!
Простите меня, старец с рабом-тем Христовым: вы мя понудисте сие говорить. Однако уж розвякался, — еще вам повесть скажу.
Еще в попах был, — там же, где брата беси мучили, — была у меня в дому молодая вдова, — давно уж, и имя ей забыл, помнится, кабы Евфимьею звали, — ходит и стряпает, все делает хорошо. Как станем в вечер правило начинать, так ея бес ударит о землю, омертвеет вся и яко камень станет, кажется, и не дышит. Ростянет ея на полу, — и руки, и ноги, — лежит яко мертва. Я, «О всепетую» проговоря, кадилом покажу, потом крест положу ей на голову и молитвы Великаго Василия в то время говорю, так голова под крестом свободна станет, баба и заговорит. А руки, и ноги, и тело еще каменно. Я по руке поглажу крестом — так и рука свободна станет, я так же по другой — и другая освободится так же, я и по животу — так баба и сядет. Ноги еще каменны. Не смею туды гладить крестом. Думаю, думаю, дай ноги поглажу — баба и вся свободна станет. Воставше, Богу помолясь да и мне челом. Покуда-таки ни бес, ништо в ней был, много време так в ней играл. Маслом ея освятил, так вовсе отшел, исцелела, дал Бог.
А иноге два Василия бешаные бывали у меня прикованы, — странно и говорить про них.
А еще сказать ли, старец, повесть тебе? Блазновато кажется, да уже сказать — не пособить. В Тобольске была девица у меня, Анною звали, как вперед еще ехал. Маленька ис полону, ис кумык, привезена. Девство свое непорочно соблюла, в совершенстве возраста отпустил ея хозяин ко мне. Зело правильне и богоугодне жила. Позавиде диявол добродетели ея, наведе ей печаль о Елизаре, о первом хозяине ея. И стала плакать по нем, таже и правило презирать, и мне учинилась противна во всем, а дочь мне духовная. Многажды в правило и не молясь простоит, дремлет, прижав руки. Благохитрый же Бог, наказуя ея, попустил беса на нея: стоя леностию в правило, да и взбесится. Аз же, грешный, жалея по ней, крестом благословлю и водою покроплю, и бес отступит от нея. И тово было многажды. Таже в правило задремав и повалилася на лавку, и уснула, и не пробудилась три дни и три нощи: тогда-сегда дохнет. Аз же по временам кажу ея, чаю, умрет. В четвертый же день встала и, седши, плачет, есть дают — не ест и не говорит. Того ж дня в вечер, проговоря правило и распустя всех, во тме начал я правило поклонное, по обычаю моему. Она же, приступи ко мне, пад, поклонилась до земли. Аз же от нея отшел за стол, бояся искусу дьявольскова, и сел на лавке, молитвы говоря. Она ж, к столу приступи, говорит: «Послушай, государь, велено тебе сказать». Я и слушать стал. Она же, плачючи, говорит: «Егда-де я, батюшко, на лавку повалилась, приступили два ангела, и взяли меня, и вели зело тесным путем. На левой стране слышала плачь с рыданием и гласы умильны. Таж-де, привели меня во светлое место: жилища и полаты стоят, и едина полата всех болши и паче всех сияет красно. Ввели-де меня в нея, а в ней-де стоят столы, а на них послано бело. И блюда з брашнами стоят. По конец-де, стола древо многоветвенно повевает и гораздо красно, а в нем гласы птичьи умильны зело — не могу про них ныне сказать. Потом-де меня вывели из нея. Идучи спрашивают: „Знаешь ли, чья полата сия?“ И я-де отвещала: „Не знаю, пустите меня в нея“. И оне мне отвещали сопротив: „Отца твоего Аввакума полата сия. Слушай ево, так-де и ты будешь с ним. Крестися, слагая персты так, и кланяйся Богу, как тебе он наказывает. А не станешь слушать, так будешь в давешнем месте, где слышала плакание то. Скажи жо отцу своему. Мы не беси, мы ангели; смотри — у нас и папарты
