Драмы и комедии - [16]

. Пан Шмигельский!

К а с т у с ь. Френч английский!

Н а с т у л я. Духи да мыло!

Р ы г о р. А сам — дурило.

Хохочут. К а т е р и н а  обижена; она встает и, ни с кем не попрощавшись, уходит.

Б а т у р а (Рыгору). Бедный Рыгорка, будет тебе горько. Теперь целую неделю будешь прощенья просить.

Р ы г о р. Либо буду, либо нет.

К а с т у с ь. Если б у него такой боров был, как у Шмигельского, так и прощенья просить не надо было бы.

Ж е н щ и н а  с  к о т о м к о й (проходя по улице). Не покажете ли, люди добрые, дорогу на Глинище?

Б а т у р а. Почему ж нет. Такой молодке я не только до Глинища, а до самой Москвы показал бы дорогу. (Встает, отводит ее от завалинки.) Иди, бабочка, вот этой дорогой. Там будет речка и мост, так ты в речку не лезь, а по мосту иди. (Тихо.) Ну, что сорока принесла?

Ж е н щ и н а  с  к о т о м к о й. Опоздала. (Оглядывается на парней и девушек и быстро что-то говорит Батуре вполголоса.)

Б а т у р а (вполголоса). Жаль… Если б чуть пораньше. (Громко.) Как пройдешь мост, так пойдешь лесом. А как выйдешь из лесу, то и Глинище недалеко. (Возвращается на завалинку, берет гармошку и тихонько наигрывает печальную мелодию.) Так вот, получил пан Яндрыховский эту писульку в десять часов, а в шесть часов утра партизан тех…

Р ы г о р. Что?

К а с т у с ь, Н а с т у л я (встревоженно). Расстреляли?

Батура не отвечает и продолжает наигрывать тот же печальный мотив. Все молчат, затем начинают петь.

«Трава полегает,

и вихрь налетает,

на свежие раны

песок насыпает.

И вечер проходит,

и ночь наступает,

а мать над сыночком

панов проклинает:

«Пускай вас могильной

накроет землею

за то, что сынка

разлучили со мною.

Пусть смертной отравой

вам сердце охватит

за то, что со мною

нет рядом дитяти.

Чтоб всех ваших деток

в гробах выносили,

чтоб вы над могилой

вот так голосили.

Чтоб вы голосили

и сна не имели

за то, что сыночка

уста онемели.

Михаль мой, Михасик,

приду я весною,

любимую песню

спою над тобою.

На свежей могиле

цветы я посею,

и, может, печаль я

и горе развею.

Каким был высоким,

вы, розы, растите,

каким был пригожим,

такими цветите.

Слезой поливать вас

горючею буду.

О сыне любимом

вовек не забуду».

Минуту все молчат.

Б а т у р а. Что ж это вы запечалились? Тоскою панов не возьмешь.

Н а с т у л я. Хлопцев жалко.

Б а т у р а. Весть эта весь уезд облетит. Всю округу. Сотни станут на их место. Мы станем…

Подходит  М о р г у н  со свертком бумаги и клеем.

Добрый день, пан староста! Вы, кажется, в управе сегодня были? Что слышно на белопольском… тьфу, чтоб ему пусто!.. На белом свете?

М о р г у н. Новости важные. Заработки вам привез. (Приклеивает к стене объявление.)

Б а т у р а. Это хорошо. Хоть на керосин копейку-другую заработать. А что, заработки большие?

М о р г у н. Вот почитайте.

Все заинтересованы, встают и подходят к объявлению.

К а с т у с ь (читает). «Уже восемь месяцев, как в уезде орудует банда атамана Дрыля, которая терроризирует самых уважаемых и почтенных жителей уезда и лучших сынов отчизны. Они произвели расправу над паном Монця, паном Дзюбецким, паном Щекало и пани Яндрыховской. Эта банда осмеливается нападать на обозы и штабы, дезорганизует тыл нашей армии, которая спасает страну от безбожников-большевиков. Всему населению уезда вменяется в обязанность: кто нападет на след банды, должен немедленно уведомить польскую власть. Кто будет знать хоть что-нибудь о банде или ее атамане и не заявит, будет строго наказан, как изменник. За голову атамана назначается награда — пятнадцать тысяч польских марок…»

М о р г у н. Вот если кто знает, где он орудует, — пятнадцать тысяч в кармане.

Б а т у р а. Это не так просто, пан староста.

Н а с т у л я. Пускай дядька сам идет на такие заработки.

М о р г у н. Если б я знал, где он скрывается!

Б а т у р а. Так и мы ж не знаем.

К а с т у с ь. Кто пойдет по Данилову голову, тот свою пускай дома оставит.

М о р г у н. Нагнал он вам страху.

К а с т у с ь. Не так нам, как панам.

М о р г у н. Трусы! (Уходит.)

Парни провожают его злыми и насмешливыми взглядами.

К а с т у с ь. Ишь чего они захотели!

Б а т у р а. Съела бы жаба орех, да бог зубов не дал.

Н а с т у л я. И неужто найдется гад, что такого человека продаст?

Расходятся.

Р ы г о р (один, еще раз читает объявление). Пятнадцать тысяч… (Стоит в раздумье.) Тогда бы Катерина и не взглянула на пана Шмигельского.

КАРТИНА ШЕСТАЯ

Бедная крестьянская хата. Вдоль задней стены, ближе к дверям, — полати, дальше — кровать. На столе слабо светит керосиновая лампа. Р ы г о р  один, сидит на лавке, чинит лапоть — кладет заплату на протоптанную пятку.

Р ы г о р (закончив работу, вертит лапоть в руках, с горьким смехом). Несчастье ты мое! Неужто меня доля навек с тобой поженила! (Швыряет лапоть.) Хоть бы раз обуть такие блестящие сапоги, как у пана Шмигельского. Или хоть смазные, как у Моргуна.

Слышен стук в окно. Рыгор подходит к окну и вглядывается в темноту ночи. Встревоженный, идет в сени. Слышен приглушенный разговор. Входит в хату, завешивает рядном окна, затем приоткрывает дверь в сени.

Заходи.

Входит  Д а н и л а, очень усталый.

Ну и отчаянный! Ты, верно, еще не знаешь, какую бумагу про тебя расклеили?

Д а н и л а. Знаю.