Драма жизни Макса Вебера - [15]

Но вернемся к истории Руге и Коха. Вебер поставил своей целью уничтожить Коха. В десятистраничном тексте, направленном декану факультета, где работал Кох, Вебер описал всю глубину морального и профессионального падения Коха, что наносит огромный вред публичному образу университета, и потребовал дисциплинарного расследования. Кох, в свою очередь понимая, что ему грозит карьерная катастрофа, не нашел ничего лучшего, чем подать на Вебера в суд. Судебный спектакль, получивший название «Процесс гейдельбергских профессоров», состоялся в октябре 1912 г., то есть через два года после начала всей истории. Со стороны Вебера был привлечен десяток свидетелей – Карл Бюхнер и др., которые позже, через десятилетия, стали рассматриваться в Германии как классики науки о медиа. Ясперс позже в воспоминаниях сравнил процесс с Ниагарой, обрушившейся в тазик для умывания. При этом стороны были априори не равны, ибо, как заметил один знакомый Веберу психиатр, Кох был «трижды проклят», он был «беден, некрасив и еврей». Скоро Кох отозвал иск. Потом последовало дисциплинарное расследование в университете, Кох был лишен права чтения лекций и, несмотря на все его усилия, в том числе визит с прошением о «помиловании» к ректору университета Великому герцогу Баденскому Максимилиану, с его карьерой профессора журналистики было покончено. Как пишет, завершая рассказ о процессе, Кеслер, «Макс Вебер забил коллегу на алтаре своей чести» (DK, 673). Именно забил, а не какое другое слово – не «убил», не «принес в жертву», а безжалостное и равнодушное «забил»; Кеслер говорит geschlachtet, этот термин обычно применяется, когда речь идет о забое скота.

Марианна, правда, считала, что муж ее не был столь жесток, как казалось; Вебера даже «с трудом удалось удержать от желания восстановить положение потерпевшего». Он написал декану факультета: «Я считаю невозможным не обратиться к факультету с просьбой о щадящем отношении к Коху <…> Будем надеяться, что он уйдет добровольно. Это было бы самым правильным» (МВ, 367–368). Многие из друзей Вебера были против скандального процесса – было бы благороднее просто не обратить внимания. Иначе он оказывался в лучшем случае Дон Кихотом, сражающимся с мельницами, а в худшем – кверулянтом. Ведь были же и другие примеры его не совсем адекватной реакции на мелкие уколы самолюбию, которые трактовались им как покушения на его честь. К тому же, когда видишь такие серьезные конфликты, как борьба с Кохом или конфликт с отцом, вспоминаются проявлявшиеся еще раньше, еще во Фрайбурге свойства характера, о которых вспоминает Марианна; его коллеги, говорит она, часто прибегают к его помощи при решении щекотливых вопросов, он даже недоволен: «Все время различные неприятности. Как будто на мне лежит проклятие всегда появляться своевременно, чтобы совершить работу палача. Например, нам надлежит призвать к дисциплине коллегу за непристойность его убеждений, и, конечно, так как всем это противно, задача провести эту акцию падает на меня» (МВ, 183). Нельзя определить, насколько искренне это недовольство, ведь коллективный выбор на роль палача, как правило, не бывает случайным. Можно предположить, что в дальнейшем неоднократные попытки Вебера сделать политическую карьеру, как, например, выдвижение в Национальное собрание в 1919 г. и др., потерпели неудачу именно по причине его репутации скандалиста и кверулянта.

Но мы пока еще в 1897-м. Эта история про Руге и Коха рассказана для того, чтобы показать взрывной, иногда просто скандальный характер Вебера. Но еще и для того, чтобы показать сходство ситуаций: в обоих случаях Вебер вступается за женщину: в 1910 г. он защищает честь жены, в 1897 г. – честь матери. В одном случае он «социально» уничтожает Коха, в другом – «морально» уничтожает отца.

«Отцеубийство»

Вернемся в 1897 год. Отца похоронили. Скоро закончился семестр в Гейдельберге, и супруги Вебер отправились в Северную Испанию – в Страну Басков – успокаивать разгулявшиеся нервы. Насколько я знаю, ни Макс, ни Марианна, неоднократно обсуждая ссору в письмах, не выразили чувства боли или глубокого сожаления. Макс, во всяком случае, судя по отзывам мемуаристов и биографов, нисколько не мучился сознанием душевных травм, нанесенных отцу, и не ощущал своей вины в его смерти. Он, как выразился Й. Радкау, обладал «исключительным талантом собственной правоты (по-немецки Rechthaberei. – Л.И.) и, несомненно, считал, что в ссоре с отцом он абсолютно прав» (R, 117). А Марианна, отчитываясь в том, что произошло в день ссоры, написала о муже: «У него совершенно чистая совесть» (МВ, 205).

На этом пункте следует остановиться подробнее. Что касается Rechthaberei, то это достаточно очевидно. Такая психологическая установка была характерна для Вебера всегда, что доказывает и история с Руге, и несколько других не столь масштабных столкновений. У немцев это вообще очень распространенная черта характера. Но отнюдь не всегда, разумеется, стремление доказать свою правоту превращается в садистское насилие над виновными в неправоте. Но вот что должны означать слова «у него совершенно чистая совесть»? Очевидно, то, что в ссоре с отцом он не изменил себе, остался верен собственным принципам, которые являются универсальными и абсолютно необходимыми, и поэтому смерть отца можно считать случайностью, не имеющей к нему никакого отношения. Но тогда, чтобы разобраться, нужно понять, во-первых, верен ли он был своим принципам, и, во-вторых, в чем они, эти принципы, состояли. Что касается верности принципам, Вебер отнюдь не всегда был моральным ригористом, воспевающим «героический аскетизм», каким его до сих пор считает большинство комментаторов и биографов и каким он сам себя ощущает и представляет, например, в цитируемом выше письме, где он предлагает Марианне стать его подругой и попутчицей на жизненном пути (хотелось бы просто написать «женой», но столь трезво и невитиевато он сам тогда не выражался). Наоборот, Марианна не раз говорит о терпимости юного Вебера к слабостям и страстям других людей, а также и к