Драма в конце истории - [8]

Я пришел сюда, к моему студенческому приятелю — редактору Бате. Он соответствовал прозвищу: староватый от природы, большерукий, с хищным крючковатым носом и глубокими складками по сторонам.

Батя ругался с лохматым поэтом. Стихи у лохматого — о том, что у эфиопов синяя морда и красная жопа, а у русских — наоборот.

— Неправда, твоих строчек не изменял, — юркой скороговоркой выпуливал Батя. А-а, друг!.. Давай, что у тебя там?

Трепеща, позвонил ему через месяц.

— Готовь презент! — весело сказал он, — состряпал рецензию, хорошую.

— А если книга плохая?

— Ты что! Плати, и сделаем.

Через две недели в его журнальчике вышла бодрая залихватская рецензия, возносящая автора высоко, законченная так: «Духовно обогатиться „на халяву“, за счет интеллекта автора — святое дело». Я купил ему две бутылки лучшей водки, пропущенной через молоко, — не смея оскорбить друга оплатой. Потом было стыдно, что не заплатил ему.

— Не формат! — кричит в мобильник редактор Батя, поводя хищным носом. — Что это такое? Догадайтесь сами.

— А, юный свободный художник! — отрывается от корректуры своей статьи главный редактор Пахомов, Он печатается, и уже забыл, с какой хитростью и ловкостью, через знакомства пробивался, и потому добродушно обращен ко мне мозолистой душой.

Здесь, в редакции, атмосфера опасности. Все пишущие, я боюсь обмануться в их снисходительном отношении ко мне. Всегда чувствую себя перед ними, как младший в семье.

Там я впервые встретил поэта Веню, сумевшего издать книжку стихов. Он писал острые статьи и эссе. Это тщедушный человечек с красивой седой полосой в беспорядочной шевелюре.

Статьи он начал писать случайно. Ему было невыносимо от скорби матери, написавшей ему о самоубийстве сына-подростка. Отчего участились самоубийства в «зонах отчуждения», никто не знал. И Веня проводил расследование.

Он усмехается.

— Какая гадость! Вы тут все сумасшедшие. Слово потеряло смысл, идеи — соответственно.

Его тщедушность переставали замечать, когда он открывал рот. И беспомощная улыбка контрастировала с резкими словами.

Батя громко восхищается.

— Да, все мы больные. Под форматными лицами — готовые кандидаты в психушку. В человеке заложено безумие. Разве секс — не безумие?

У него было много сожительниц, они почему-то уходили от него. Он жил с очередной женщиной.

К Вене почему-то прилипла кличка «пришелец», потому что его не было несколько лет, словно появился ниоткуда. И никогда не говорил, где был. Он витает где-то вне времени, в космических метафорах нового писателя, считающего, что мертвых можно оживить лучом сознания внешнего наблюдателя, возвращающего их свет. Его книжку он носил подмышкой.

— Люди считают поэзией любовные песенки попсы, воображая их истекающую спермой любовь конечным пунктом человечества. И застывшую красоту — природы, мироздания, облекаемую в красивую грусть стиха. Вот, например: «Моя душа на дерево похожа/ — молчащий ствол с невнятицей ветвей./ Она молчит свой долгий век, и все же/ Сказать сумеет все, что нужно ей». Неплохо. Но это неполнота в космической открытости человека.

Я всегда хотел легкости бытия перед непомерной тяжестью чуждого мира. И смутно понимал слова Вени: «Есть нечто гораздо выше, чем твои улеты в безгранично близкое. Площадка поэзии — метафоры конкретных предметов мира, а не абстрактные слезы восторга. Цель искусства — не в улете, а в осознании смысла истории».

— Пророком, увидевшим наше время, был Андрей Вознесенский, говорил Веня тихим голосом. — Аэропорты — реторты неона… Правда, в его будущем, выделившем наши приметы, проморгал новое угнетение человека. Остались классики — те старики прежних веков, что живы до сих пор.

Ему близки классики далекого девятнадцатого века. И романтика шестидесятников двадцатого. В том числе их пьянство. Он вещал:

— Как и они, я не согласен с современностью этически…

Батя вытаскивает из-под стола бутылку.

— Но, но! — возмущается главный. — Мы еще на работе.

И достает из стола представительские конфеты и хрустящие хлебцы.

Разговор оживился.

— Как, вас еще не закрыли? — спросил осовевший главный. Он скрытый алкоголик, это заметно по запаху, исходящему от него постоянно.

— Закрыть нас нельзя, — сказал я доверчиво. — Мы общественники, не надо отчитываться за воровство бюджетных денег.

— Им денег не нужно! — заржал Батя.

Веня отвернулся с раздражением.

Главный нахмурился.

— Смотри, как бы тебя не закрыли. Мы тоже — на грани.

— Не закроют, — болтал Батя. — Заграница нам поможет.

Только здесь я стал понимать издателей, захваченных корпорациями-монстрами, к которым приходил, и уходил в ненависти. Они хирели на глазах, борясь за выживание, побежденные сначала теми монстрами, а потом электронными издательствами, уже безнадежно переродились в лихих лавочников. Как и мы, брошенные, в постоянной тревоге, что нас закроют за ненадобностью.

Веня робко глянул.

— Не волнуйтесь, давно прорвало запруду цензуры, и слово потеряло вес, окончательно обесценилось. Наступило время самоцензуры — от страха перед чем-то страшнее печатного или произнесенного публично слова.

— За успех! — поднимает рюмку главный.

— Поскольку успеха нет — сказал Веня, поднимая стакан, — остается только за благородство мысли.